Салон-вагон
Шрифт:
Я сперва не понимаю, – мы говорили днем, а сейчас уже ночь, – но потом соображаю и невольно спрашиваю:
– Неужели ты все время об этом думал?
Мне немного смешно: он качает головой, словно умудренный, оставивший позади себя тяжелую, долгую жизнь, старик.
– Я не забываю ни на одну минуту, – отвечает он мне.
От Эстер телеграмма: «Все удачно, ждите меня». Я показываю ее Борису, и он соглашается со мной, что пора прощаться с Парижем.
Мне хочется выйти из дому в тихое раннее утро и неторопливо пройтись
– А с людьми?
Я забыл о них.
Радость меркнет. Вновь приходят глухие мысли о тех, кого родина выбросила за борт, и снова в душе тоскливые, безрадостные слова: бескрылые, бескрылые…
Надо забыть о них иди быть с ними. Я не хочу ни того, ни другого.
– Саша, настанет ли день для них всех? – как-то по-детски спрашивает Борис, и тихое ощущение светлой веры мягко подкрадывается ко мне. Себе и Борису и отвечаю:
– Настанет!
Гудит Париж. Зарево его перед нами; раскинулось широко, отрезало часть неба и горит.
Днем пришел Кон и попросил меня быть вечером дома: ему необходимо поговорить со мной.
– А сейчас? Я свободен.
Он что-то смущенно пробормотал и ушел. Почему он смутился?
День прошел быстро. Подходит вечер, Кон стучит в дверь. Я открываю, и мы остаемся вдвоем. Он делает несколько шагов по комнате, но вдруг нагибается и тушит лампу. У меня невольно вырывается восклицание:
– Что вы делаете?
Как будто откуда-то издалека он заглушенно говорит мне:
– Не зажигайте. Пусть будет темно.
В его руках дрожит зажженная папироска. Когда он расхаживает, светлая точка то появляется, то пропадает, словно болотный огонек. Темно, и только по огоньку я догадываюсь, где находится Кон.
– В чем дело, Кон?
Я жду с любопытством. К чему эта таинственность?
Огонек приближается ко мне. Вот он совсем, совсем близко. Голова Кона почти прикасается к моей. Он волнуется, и его волнение передается мне.
– В чем же дело?
Я начинаю сердиться, но, как только он произносит первое слово, я успокаиваюсь.
– Александр… Я знаю, вы едете в Россию. Ошибаюсь?
Трогает меня рукой.
– Только не спрашивайте, как я узнал, только не удивляйтесь. Положим, догадался. Ну, припишите это моему нюху, нюху особого рода ищейки, которая чувствует, где что лежит. Александр, вы можете говорить со мной открыто? Без конспирации? Александр, понимаете, бывают такие минуты, когда конспирация излишня, когда ей грош цена, когда она только… Ну, отталкивает?
– Понимаю.
– Если не можете, я сейчас уйду. Если да, то выслушайте меня и только не удивляйтесь. Да, еще одно, Александр, я не навеселе. Верите?
– Верю.
– Ну… уйти мне или говорить? Снова в его руках дрожит папироса. Потухнет, он закурит другую. Скажу ему: не надо. – И он съежится весь, медленно сойдет с лестницы. На улице будет та же дрожь в руках, а улицы безлюдны, ночь близка,
– Говорите.
Он двигает стулом, задевает меня, извиняется и спрашивает:
– Все?
– Как хотите.
– Хорошо. А вы… вы мне ответите на мои вопросы?
– Вам это нужно. Спрашивайте.
– Алескандр, вы едете скоро?
– Скоро.
– Сами, вне партии?
– Да.
Золотой огонек дрогнул и сузился под пеплом.
– Вы едете…
Он обрывает, и я за него доканчиваю.
– Кто нас слышит? Ночь. Пусть слышит. Пусть Кон все знает.
– Вы хотели это знать? Да, одни. И сделаем. Меня перебивает надорванный шепот:
– Не только знать. Возьмите с собой… меня.
– Вас?
Я отбрасываю стул, он мне мешает. Я должен взглянуть на Кона. Он тоже встает. Я быстро зажигаю спичку. Он отшатывается, и при свете вспыхнувшей спички я вижу, как он, неловко улыбаясь, глядит на меня, мигая. Все. Спичка гаснет. Снова темно.
– Кон, – говорю я тоскливо, – милый Кон!
Он дышит мне в лицо – тяжело, напряженно:
– Почему «милый Кон»? Кон пьяница, Кон вечный эмигрант, Кон бездарный писака. И руки прочь? Мертвым был, мертвым и оставайся? Да? Не шевелись, мол, торчи здесь, пиши никому ненужные брошюрки, вяло тяни: революция, конституция, провокация, дорогая братия. Да?
Что ответить ему? Я не могу позвать его с собой. Я молчу. Он встает, задевает меня худыми, острыми коленями. Скрипит пол, и золотистый кружок пропадает за дверью. Тихо. Снизу доносится голос Кона:
– Cordon, s'il vous plait! [2]
Раз, другой и все громче и визгливее.
Борису нездоровится. Я один еду встречать Эстер. Поезд опоздал. Медленно ползут стрелки часов. Беспрерывно приходят и уходят другие поезда. Я рад, когда наконец после долгих ожиданий в окне вагона мелькает лицо Эстер, и мне не стыдно и легко признаться ей, что этот час ожидания я волновался, словно нетерпеливый любовник.
Только на улице, под солнцем, я замечаю, как она похудела, осунулась. Темные круги под глазами. Белокурые строгие волосы еще строже легли вокруг лба.
2
Отворите, пожалуйста! (фр.) – Примеч. ред.
– Что так всматриваешься? Изменилась я?
Синие жилки вздрагивают под подбородком.
– Я очень устала. Сейчас мы куда? К тебе?
– Куда хочешь.
– Если можно – лучше в какой-нибудь ресторан. Я голодна. А потом я пойду к себе отдохнуть.
Я иду за извозчиком. Она зовет:
– Саша.
– Что?..
Она берет меня за руку:
– Ведь все удачно. – И слабо улыбается.
Проносятся мимо дома, улицы, люди. В ресторане прохладно и нет шума. Столики пустые, только за одним из них сидят какие-то старички, видно, провинциалы. Все шепчутся между собой, оглядываются.