Салтыков. Семи царей слуга
Шрифт:
— Видите ли, господа, у меня в Саксонии жена и сын. Сын был взят в армию короля, а он еще совсем ребенок. Ему двенадцать лет. Какой он солдат? И я просил принца Генриха, чтобы он отпросил его от службы и, если можно, прислал ко мне.
— А для чего же вы отправили им мой секретный ордер?
— От меня потребовали это в обмен на сына. И потом, я полагал, что ордер сей давно не представляет никакого секрета для противника.
— А что вы изволили сообщать в других письмах?
— В каких других?
— Ну как? Забадко признался, что сделал уже три ходки
— Ну, я писал королю о своих землях в Саксонии, о сыне. Просил его посодействовать моему разводу с женой.
— Ну и развел он вас?
— Нет. Он написал, что она не дает согласия. А сына освободил для учебы.
— О чем еще писал вам король?
— Он просил как можно более щадить прусские земли.
— Что вы отвечали на это?
— Я писал, что не позволяю солдатам разорять деревни. И еще король просил через Петербург посодействовать заключению мира с Россией, мол, ему эта война уже наскучила. И обещал тому, кто добьется согласия России на мир, до двух миллионов талеров.
— Вы, надеюсь, понимаете, граф, — заговорил строго Бутурлин, — что в военное время означает переписка с врагом? Как она квалифицируется и как наказывается?
— Понимаю, ваше сиятельство, но я надеялся со временем заманить короля в ловушку.
— Почему же вы не поставили в известность главнокомандующего об этом? Как мы можем вам в этом поверить?
— Вы допросите подполковника Аша, моего секретаря. Если он порядочный человек и честный, то должен вспомнить, как я говорил ему об этом.
— Подполковник Аш пока не главнокомандующий, граф. Я вынужден отстранить вас от командования и арестовать.
— За что, ваше сиятельство?
— За тайную связь с врагом.
— Но я верой и правдой служил ее величеству, я захватил Берлин, я взыскал с него контрибуцию.
— Нам это известно, граф. Именно поэтому я не стану назначать следствия и суда над вами. Пусть вашу судьбу решают Конференция и Сенат. Завтра же вместе с Забадкой и всеми вашими бумагами я отправлю вас в Петербург в распоряжение генерал-прокурора Шаховского.
Вызвав адъютанта, Бутурлин приказал ему:
— Генерал-майор Тотлебен арестован. Извольте вызвать стражу.
Адъютант от удивления онемел и замешкался.
— Вы оглохли? — крикнул Бутурлин, у которого от вчерашнего еще болела голова.
— Нет. Но…
— Исполняйте, черт подери!
21. Это чревато
Фельдмаршал граф Бутурлин, увы, не был готов к столь высокой должности, как пост главнокомандующего всей армией. И не только из-за своего ограниченного мышления, но и в силу пристрастия к хмельному застолью.
Еще с петровских времен это не считалось большим грехом, лишь в том случае, если не вредило делу, Даже по рациону солдату полагалось по чарке утром и вечером. Хотя, конечно, на марше да при скудости магазина иногда и не соблюдалась эта норма, но солдаты
— А чарка? Отдай и не греши.
Так что на складах магазинов вместе с крупами, мукой, амуницией, сапогами и ружьями хранилось довольно много бочек этого зелья. И полковой провиантмейстер скорее мог забыть выписать гречку, но только не водку. О ней, голубушке, никто не забывал.
Граф Бутурлин, будучи трезвым, был надменен и на обличье весьма умен, строен, красив. И мундир, сшитый из лучшего материала, сидел на нем как влитой, сверкая позументами. И епанча его была подбита соболем. Уж не говоря о своре адъютантов, под стать своему начальнику блиставших канителью и позументами.
Но стоило Александру Борисовичу выпить хотя бы положенную по рациону чарку, как ему хотелось уже и сверхрационную «послать вдогонку», как говаривал он, а там и третью, поскольку «Бог троицу любит». И пошло, поехало.
И уж куда девалась его графско-фельдмаршальская гордость, он от широты души тащил в застолье всякого и лично угощал и допытывался: уважает он его или нет? А поскольку тот его «уважал», то и становился едва ли не самым сердечным другом фельдмаршалу.
В застолье он обнимался с кучерами, денщиками, заставляя поддерживать компанию, что не могло нравиться особенно офицерам:
— Роняет себя фельдмаршал перед всякой швалью.
И уж совсем была позорной картина, когда он однажды затащил к себе в застолье полкового профоса [63] и, упоив его, допытывался: «А поднимется ли рука у него на фельдмаршала, коли что?» И не отпустил из-за стола, пока тот, тоже одуревший от водки, не побожился, что ни при каких обстоятельствах «не посмеет Александра Борисовича ни повесить, ни голову ему отрубить».
Одно счастливое свойство спасало Бутурлина от душевных переживаний: протрезвев, он напрочь забывал вчерашнее. И не находилось смельчака напомнить главнокомандующему о его позоре, тем более что трезвым он опять становился гордым и недосягаемым, стройным и красивым, грозой для неприятеля и диктатором для подчиненных:
63
Профос — полковой палач.
— Вам приказано. Исполняйте.
И Александра Борисовича нисколько не смущало, если отданный вечером приказ противоречил утреннему:
— Исполняйте, не рассуждайте!
От Познани, согласно утрясенному с Конференцией плану, он должен был двинуться в Силезию на соединение с австрийским корпусом Лаудона и вместе атаковать Фридриха И, но Бутурлин пошел вдруг на Глогау, отправив в Петербург реляцию: «Сначала возьму Глогау, а потом пойду на Бреславль».
Возможно, этим фельдмаршал хотел нейтрализовать вред, нанесенный изменой Тотлебена, который наверняка сообщил врагу о планах русского командования. Но в реляции в объяснения решил не вдаваться.