Самарянка
Шрифт:
В ответ Ольга снова горько расплакалась, целуя материнскую руку настоятельницы.
– Я прошу только об одном, матушка, – слезно взмолилась она, – чтобы вы освободили меня от этого послушания. От этого позора и стыда… Не по силам это мне выдержать… Выше всяких сил… Не для того я шла сюда, чтобы снова встретиться со своим прошлым…
Игуменья помолчала, все так же гладя Ольгу по голове.
– Освободить тебя… Освободить – и все. И никаких проблем, никаких искушений.
Она немного с укоризной взглянула
– И никакой борьбы… Правда ведь легко и просто? Ушел с поля боя – и все. Вроде, не побежден врагом. Но и сам не победитель… Если бы все было так легко, то зачем тогда мученики, подвиги, жертва? Зачем? Христу, Спасителю нашему, тоже предлагали уйти от ждавшей Его крестной смерти. А Господь не ушел. И не сошел с креста. Его сняли… Подумай об этом. И не беги от борьбы, которая тебе послана. От своего прошлого никому из нас не убежать и не скрыться: ни за монастырскими стенами, ни в кельях – нигде. Единственный путь – это борьба.
– Борьба?.. – прошептала Ольга, вникая в смысл слов игуменьи.
– Да, борьба… И только борьба… Беспощадная к этому прошлому. Его надо втоптать, растоптать, вырвать с корнем. Выжечь каленым железом, чтобы и следа не осталось. Тогда ты – победитель, а не позорно бежавший с поля боя солдат. Или отсидевшийся где-то в тылу писарь, пока другие на передовой сражались, получали ранения и награды…
– Я.., - Ольга хотела еще о чем-то спросить настоятельницу, но не стала, поняв, чего та ожидала от нее: поступка.
От игуменьи Ольга быстро направилась в свою келью. Там взяла лежавшее на столике возле окна Евангелие и раскрыла его.
«И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки ее, – вполголоса стала читать она, – лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый, где червь не умирает, и огонь не угасает. И если нога твоя соблазняет тебя, отсеки ее: лучше тебе войти в жизнь хромому, нежели с двумя ногами быть ввержену в геенну, в огнь неугасимый, где червь их не умирает, и огнь не угасает. И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его: лучше тебе с одним глазом войти в Царствие Божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную, где червь их не умирает, и огнь не угасает. Ибо всякий огнем осолится, и всяка жертва солью осолится…».
– «И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его...», – также вполголоса повторила Ольга, прикрыв книгу. – А если ты соблазняешь чей-то глаз?..
В полном отрешении она нагнулась под стол, достала оттуда утюг и включила его. Несколько минут она смотрела на него, ни о чем не думая. Потом брызнула на него несколько капель воды, стоявшей рядом для полива цветов на подоконнике: вода зашипела, мгновенно превратившись в густой пар.
– «И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его…», – снова повторила Ольга, теперь уже шепотом, почти одними
Потом, взглянув на образа, медленно перекрестилась:
– Господи, прости меня, грешницу. Не хочу, не хочу больше ни для кого быть соблазном. Прости меня…
И, взяв раскаленный утюг, быстро приложила его к правой щеке. К удивлению, она не почувствовала не только боли, но и жжения. Лишь кожа на щеке зашипела, и от нее пошел удушливый запах горелого мяса. Оторвав утюг, Ольга так же быстро приложила раскаленное железо до левой щеки. И снова услышала шипение расплавленной кожи и тошнотворный запах горелого человеческого мяса…
Странно, но Ольга сохраняла абсолютное спокойствие и самообладание. Словно сделав самое обычное, обыденное дело, она выключила утюг, поставила его на место и, даже не взглянув на себя в маленькое зеркальце, снова закуталась в платок и пошла к гостям.
Войдя в трапезную, Ольга увидела, что веселье было в полном разгаре. На столе появилось еще несколько откупоренных бутылок. Все ожидали возвращения загадочной монахини. Несколько репортеров даже расчехлили свои камеры и установили возле отца Бориса микрофоны, готовясь пригласить Ольгу к разговору.
– О, вот и наша Гюльчатай возвратилась! – громко рассмеялся Тоха в ожидании развязки. – Ну-ка, ну-ка, открой нам свое личико!
Ольга стояла перед возбужденными гостями, не снимая платка, в котором была закутана. Только сейчас она стала чувствовать нарастающее жжение на лице, словно к нему приложили раскаленные угли.
– Смелее, матушка, смелее, – снисходительно улыбнулся отец Борис. – Тут все свои. Не стесняйтесь.
Стараясь не потерять самообладания, Ольга глубоко вдохнула и сорвала с себя шерстяной платок…
Одна из гостей-женщин, без умолку хохотавшая все застолье, слабо вскрикнула и потеряла сознание. Следом за ней лишилась чувств еще одна неподалеку. Отец Борис страшно побледнел и поднялся из-за стола. Вся остальная компания, глядя на изуродованное, в страшных волдырях и кровоподтеках лицо смиренно стоявшей перед ними молодой монахини, сидела на своих местах в полном остолбенении. Никто не знал, что говорить и что делать.
– Я готова.., – тихо сказала Ольга, глядя на отца Бориса. – Какие у прессы будут вопросы?
В ответ никто не мог проронить ни слова. Ольга выждала паузу.
– Что? Вопросов нет? – превозмогая боль, она слабо улыбнулась. – Тогда благословите убирать со стола.
И, кивнув своим помощницам, вышла из трапезной.
Возвратившись в келью, она застонала от страшной боли и упала на свою кровать. Следом робко вошел отец Борис в сопровождении старенькой монахини Пелагии.
– Сестра.., – сдавленным голосом прошептал отец Борис, подойдя к Ольге и тронув ее за руку. – Зачем ты сделала это?