Самарянка
Шрифт:
Старец тяжело вздохнул и перекрестился.
– Жив, раз пишет, – незнакомец по-прежнему чувствовал себя неловко и скованно.
– Это правда: раз пишет – значит, жив, – старец теперь улыбнулся, снизу вверх посмотрев на рослого парня. – А сам-то кем будешь, богатырь? Как зовут? Случаем, не Илья Муромец?
– Какой из меня Илья Муромец? Мишкой меня зовут…
И тут же сам поправился, кашлянув в кулак:
– Михаилом. Меня отец Лука прислал.
Старец несколько раз обкрутил четки вокруг своей сухонькой кисти и прикоснулся к руке незнакомца, легонько разжал его могучую широкую ладонь и посмотрел на нее. Она
– Рука воина, – тихо промолвил старец. – Иль впрямь воевал?
– Да так, участвовал.., – с еще большим смущением ответил Мишка. – В горячей точке. На Кавказе.
– Эх, Русь-матушка, – отец Иоанн отпустил Мишкину ладонь и снова спрятал свое лицо под черный монашеский клобук с крестами. – Одна беда не успеет уйти, как другая в дверь стучится. Для нас была война народная, а вам, молодым, горячие точки достались. И не видать конца этим бедам. Потому что Бога забыли…
Он замолчал, но, вдруг вспомнив о конверте, который ему принес стоявший рядом незнакомец, раскрыл его, приготовившись читать.
– Так как, говоришь, величать тебя, добрый молодец?
– Михаилом.
– Михаил… Я ведь тоже когда-то таким богатырем был. И тоже Михаилом. Выходит, тезки мы с тобой, Миша. Тезки и воины.
Он раскрыл конверт, старческими дрожащими руками поднес письмо к самим глазам и углубился в чтение.
2. ПОСЛУШНИК
Мишка сидел напротив старца в его крохотной комнатушке и молчал. Молчал и отец Иоанн, глядя на парня, только что открывшему ему свою жизнь. Это тягостное молчание, давившие обоих, совершенно не отвечало радости солнечного света, залившего всю келью: деревянные, без всякого покрытия стены, такой же деревянный, сбитый из грубых досок топчан, несколько скромных образов, оправленных в рамочки и висевших в строго определенном порядке в углу от раскрытого настежь окна.
– Что же теперь думаешь делать, вояка? Как дальше судьбу строить? – схимник придвинулся на своей инвалидной коляске ближе к Мишке.
– Кабы я сам знал, – Мишка сидел, не поднимая головы и отвечая старцу едва уловимым полушепотом. – Все, что умею – так это воевать. Стрелять, драться, партизанить… Кому теперь все это нужно? Разве война – это ремесло?
И опять замолк, вперившись взглядом себе под ноги.
– Как тебе сказать, солдат? – в задумчивости ответил старец. – Премудрый говорит: «Всему свое время. Время войне, и время миру». Так-то. Да ведь только войны разные бывают. Вот в чем штука. Мы отцами своими, что с гражданской вернулись домой, гордились. Песни им пели, легенды слагали. Поди ж, разбери тогда, кто был прав, а кто виноват: белые или красные. Рубали, кромсали шашками друг дружку: сын – отца, брат – брата. Это потом мы уразумели, что Господь наказал нашу землю за отступление от Бога.
Не успели раны зажить, как новая напасть – немцы пошли с войной. Опять «вставай, страна огромная, вставай на смертный бой». И вставали. И шли. Впереди немец, а сзади заградительный отряд: своих же косит, если кто дрогнул и вздумал отступать. А уж если в плен к немцам попал или окружение, то и вовсе пощады не было. Сталин поражения никому не прощал: ни маршалу, ни рядовому. Вот так, солдатик…
А теперь что творится? Кто, с кем, против кого,
– Нам думать некогда было. Мы задания выполняли. Приказы. А думали другие: кто отдавал эти приказы.
Старец в глубокой задумчивости смотрел на Мишку, понимая его состояние.
– Как дальше жить будешь, солдат?
Мишка пожал плечами, все еще не поднимая головы:
– Сам не знаю. Запутался я в своей жизни. Не вижу в ней ни смысла, ничего. Другие видят, а мне не дано. Наверное, рожей не вышел.
– А сказать тебе, почему не видишь? – тихо спросил его старец и тут же сам ответил:
– Потому что живешь во тьме. Во мраке. Бредешь, сам не знаешь куда. То лбом стукнешься, то в ров глубокий угадишь, то в яму свалишься.
Мишка еще ниже нагнул голову, почти к самим коленам, и не то прошептал, не то простонал:
– Меня учили одному: воевать. И не просто воевать, а побеждать. Иначе победят меня. Вот эту науку я знаю. А другой не научен. Не было других учителей.
Монах подвинулся к Мишке еще ближе и теперь положил свою старческую руку прямо на его густую шевелюру:
– Говоришь, воевать тебя учили? Вот и повоюй вместе с нами, солдат. Богу храбрые воины тоже нужны. Настоящие, надежные, верные воины, какие не побегут с поля боя и не станут в тылу прятаться. Или ты, может, думаешь, что в нашей жизни нет настоящих сражений? Поживи с нами, коль особо некуда спешить. Я тебе дам совет мудрых людей: если хочешь познать истину – остановись. А если хочешь услышать ее – помолчи.
Старец кивнул в сторону раскрытого конверта с письмом, который привез Мишка:
– Отец Лука за тебя просит. Приглянулся ты ему. И надо ж такому случиться, что вы встретились. Я-то, грешный, был уверен, что отца Луки давно нет на этом свете. Последний раз мы виделись годков эдак пятьдесят назад, когда после смерти Сталина нас по амнистии отпускать стали. Тогда он молодой был, курчавый, хоть и седой весь, как лунь. А каков теперь – даже не могу представить.
– Старенький совсем, – несколько оживился Мишка. – И тоже в колясочке. Ноги давно высохли. Да и сам он еле-еле, душа в теле. Мы случайно познакомились. Я ехал к своим однополчанам, они сибиряки, да с пересадкой пришлось в одном городишке почти сутки торчать без дела. Пошел прогуляться. Гляжу: не то монастырь, не то храм какой, да и зашел туда. Там никого не было. Только монах в инвалидной колясочке сидит возле большой иконы и молится. Я подошел, чтобы свечку поставить. Слово за слово, разговорились. Как узнал он, что я в эту сторону путь держу, попросил передать письмецо. Я так подумал, что друзья мои никуда не денутся, а просьбу надо уважить.
– Спаси тебя Господь, воин. Обрадовал ты меня, старика, этим письмом, утешил. Ведь прожитые годы, хоть и горькими были, а нет-нет, да и вспомнятся. Только одно ты не так сделал во всей этой истории с отцом Лукой.
– Что же именно? – Мишка удивленно вскинул взгляд на схимника. – Вроде, все так. Вот побуду малость, подсоблю вам, как просил отец Лука, да и двину дальше к своим друзьям. Наверное, волнуются уже: выехал – и как в воду канул.
Отец Иоанн улыбнулся и как-то загадочно посмотрел на своего собеседника: