Самая долгая литургия – 1
Шрифт:
– Конечно нужно. Но понимать – одно, а основывать свою веру на этом понимании – совсем другое. Нельзя нашей логикой, то есть падшим, испорченным разумом доказать ни одну христианскую истину, и самую главную – о воскресении Богочеловека. Рассказать, объяснить, растолковать – можно, а заставить человека отказаться от «не верю!» – никак. Это истина такого порядка, что превышает всё, что знает и может даже теоретически знать всё человечество, вместе взятое.
А логика… Наука важнейшим своим правилом постановила доказывать новые истины через уже известные, разбирать большое на совокупность
– О чём это ты? – вмешался Фёдор. – Что такого большого, чего науке не понять?
– Да много чего. Вот мы часто говорим о сердце и мыслим под ним самую суть, сердцевину человека. И Евангелие постоянно говорит именно о сердце, а найдёшь ли ты там что-то о разуме? Наука – это же про разум, верно? Думаю, что в человеке гораздо важнее его сердцевина, сущность, чем устроение ума. Говоря проще, лучше быть хорошим, чем умным. Поэтому благоразумный разбойник на кресте был достоин рая. Да, он всю свою жизнь совершал страшные преступления – но не потерял до конца это своё доброе устроение. И оно заставило его осудить самого себя на кресте – подлинно, без надежды на какую-либо пользу, а не притворно, – и оно же показало ему ненормальность, несправедливость распятия рядом безгрешного Христа.
И разбойник отправился в рай. Сразу, безо всяких условий. А мудрые фарисеи и саддукеи, которые жили почти безупречной жизнью, разбирали любые споры по Закону Божию и по логике, что получили в награду? Осуждение, за очень редким исключением. Вот куда завела их надежда на логику.
– И почему так? – Фёдор всегда старался докопаться до самых корней. – Ты ничего не сказал о причине, почему сердце важнее разума?
– Не сказал. Здесь уже мои совсем вольные мысли. Смотрите, как в течение жизни меняется разум человека – то остреет, то тупеет к старости. Не говорит ли это о его вторичности? И наши знания, которыми ум питается, чаще всего – выводы из наших или чужих наблюдений.
А что будет, когда мы узнаем всё, да ещё и наш разум заработает в полную, непредставимую сейчас силу? Для чего понадобится нам этот багаж, не превратится ли он в обузу? Например, не благословение ли старческое слабоумие? Может, это освобождение слабеющего разума от лишнего, от знаний, которые совсем скоро станут ненужными? Сердце же, устроение по верным правилам, наоборот, позволяет и новым знаниям, и новым умственным силам влиться в человека, наполнить его без риска «порвать мехи ветхие». Или дать лишнее злому – тому, кто может использовать новые возможности во зло.
– Так что же, опять долой образование? – насмешливо спросил Александр. – Предлагаешь, словно в Средневековье, книги прятать от простецов?
– Вот я и боялся, что не так поймёте мою мысль. Не смогу хорошо объяснить, устал. Я же не говорю о том, что всем нужно делать. Со своими бы грехами разобраться. Просто предполагаю, что разум и все его действительно могучие инструменты менее дороги Богу, чем чистое сердце, которому Он даром даст и разум, и знания, и славу.
– Подожди,– нахмурился Александр, – давай вернёмся к моему вопросу. Ты говоришь, что славное церковное прошлое оправдывает ничтожное настоящее… Но я-то
– Не передёргивай. Не совсем уж они и потухшие. Ты меряешь их по святым, потому недоволен. Но согласись, всё же в Церкви гораздо приличнее люди служат и работают, чем в целом в обществе?
– Пожалуй, – нехотя признал Александр, – не хватало, чтобы было наоборот.
– Вот именно. Поэтому можно сказать, что относительно лучшая часть общества в Церкви. Хотя и не идеальная, мягко говоря. Но даже не это главное. Я мог бы и сам привести тебе тысячу примеров, подтверждающих твои слова, но всё равно не соглашусь с тобой. Знаешь почему?
Ты же видишь, насколько Церковь неизменна, консервативна, хранит многовековые традиции! Мы служим по книгам, написанным тысячелетия назад, читаем Евангелие, в которое столько времени не вписывалась ни одна буква! Цитируем и сверяемся со святыми отцами и строго следим, чтобы наше слово, особенно письменное, не расходилось с ними! Да, Церковь часто упрекают в «несовременности», но это защита не только от гибнущего мира, но и от грехов служителей, от нас самих, от падшего гордого современного разума. Священников грехи гложут не меньше, а то и больше, чем других, – это защита тех, кого Господь нам доверил пасти. Священнослужители говорят правильные, нужные и полезные слова, будучи сами грешниками. И в этом великая польза для всех.
И здесь, думаю, корень твоих сомнений. Ты видишь грешного человека, вещающего святые слова, и осознаёшь, как это неестественно, противоречиво, не цельно или, как ты считаешь, лицемерно. Задумайся – обычно лечением от лицемерия считается изменение слов, то есть хорошо, когда человек начинает говорить то, что действительно думает. Но не в нашем случае. Произнося мудрые, святые слова, проповедник должен меняться сам, начинать соответствовать тому, что говорит. Происходит изменение внутреннего человека через изменение внешнего, понимаешь? Тогда исчезнут и лицемерие, и грех, насколько это возможно.
А богатство… На самом деле, что из того? Каждый ответит за свою жизнь на Страшном Суде. Чего ты-то беспокоишься? Ты же, как и эти бабушки, несешь жертву Богу, то есть её смысл в том, чтобы отдать, а не что-то купить, построить и так далее. Иначе было бы достаточно воздвигнуть себе роскошный дом – тоже красиво, тоже в могилу не заберёшь.
Образно говоря, смысл жертвы в её бессмысленности для обычного, «мирского» взгляда на вещи. Ты не получаешь никакой выгоды здесь – значит, ты трудишься для мира иного, для Бога!
– Так, батюшка, ты ужинать собираешься? – спросила матушка.
Все наконец-то собрались за столом, прочитали молитву и приступили к трапезе. Сыновья тихо переговаривались с матерью о каких-то мелочах, поглядывая на отца. Он постарался выбросить из головы спор, задумчиво ужинал и постепенно «приходил домой» не только телесно, но и душевно. Матушка, как всегда, была на высоте, даже в пост смогла проявить свои кулинарные таланты, поэтому настроение отца Петра неуклонно поднималось.
– Как живёте, рассказывайте, – наконец обратился он к детям, чем показал, что снова готов к разговору.