Самая мерзкая часть тела
Шрифт:
Семейная беседа натощак и потрезвяне расстроила желудок молодца. Головоногое с немеряным хвостом кишок лечил, лечил прозрачным белым с утра и до полуночи восьмого. И все равно вздрагивало, волновалось, отрыгивало старыми дрожжами, когда девятого под утро все же дошел до мокрогубой дуры. Еще стаканчик накатил с ней, сизоглазой, пьянехонькой от возлияний в гордом одиночестве и рот вообще не закрывавшей. На одно слово двести, как из ППШ, получил и не выдержал. Бил точно в бляху, в сизую сопелку, а угодил в дверной косяк. Ну, может быть, по скуле чиркнул
Кранты. Расстались. На фиг, на фиг. То есть навечно, навсегда.
Но вот нечаянно встретились, столкнулись, и всё. Опять завелся. Не выдержало слабенькое сердце Симы. Заревновал. С коленей Иванова старшего снял пятьдесят пять килограмм живого веса, тут попальпировал немного, здесь перкутирование произвел. Обрадовался неизменности рефлексов, хлебным вином стал угощать и обещал прибить, прирезать, удавить сегодня же, загрызть зубами, затоптать ногами. Что сделаешь? Любовь — всепобеждающее чувство. И тем не менее, не удалось Иришке попасть в тот славный вечер под любимый паровоз. Дразнила, но переборщила. Зачем-то с Юркой Ивановым целовалась в холле, Пашке в машине пыталась ухо откусить. И в результате сопли и слезы достались злым, голодным братанам, а ведь могли бы все, до капельки, до капли, только любимому, единственному. Эх, оплошала.
Нет, впрочем. Девица так не думала. Во всяком случае утром, когда в подаренной шинельке притопала домой. На воронке к подъезду подкатила, по лестнице зигзагом поднялась, толкнула незапертую дверь и сразу в ванную. Буй прихватила из холодильника, плавсредство — початую бутылку вермута, и в пену бульк. Как фигурально, так и буквально удачу стала обмывать.
А потому, что верила. Верила, не сомневалась больше ни секунды. Теперь железно, сто пудов, гад и мерзавец пойдет с ней под венец. И очень скоро. Просто деваться ему некуда.
— Ну, что, парнишка, уж в этот раз-то точно старая карга тебя посадит, — смеялся, цыкал брат Вадим, ветры и газы пускал из всех отверстий. Поздравил безголового Симку с очередным успехом.
Хорошо ему. Ни проблем, ни забот. Летает самолетами Аэрофлота, в кроссовках «Ботас» ходит. По сути же своей никто. Лепила, костоправ, только и всего. Врач футбольной команды первой лиги.
А Симка мог бы быть на поле. В самом центре, рядом с великим Разуваем, на острие атаки, в штрафной соперника, на травке стадиона «Химик». С восточной бы кричали:
— Швец, давай!
И эхо бы отзывалось с западной:
— Бей, Сима!
Тогда еще неизвестно, кто и кому широким жестом отстегивал бы битые «Жиги». Металлолом за полцены.
— На, Митяй, катайся. Шмель себе шестерку новенькую отсосал.
Понятно, что не Вадька Симе, а восемь раз наоборот.
Только не вышло. Старуха, крыса, большевичка постановила. Не бывать!
Еще бы. Сима помнил, как субботняя наркомовская стояла на скатерти перед отцом, теряла градусы, а бабка все не замолкала.
— Нельзя сдавать рубежи, Василий! Кто-то должен продолжать линию,
И серый палец грымзы с плоским, сухим ногтем качался в воздухе, словно кукушка без часов.
— Пусть Ивановы и Петровы бегают. А мы, Царевы, ходим. Ходим, и на нас равняются.
Зря тот чертяка из "Сибирского комсомольца" дул в дуду. Не надо было писать, что Сима надежда отечественного спорта и футбола. Можно было бы и просто, по существу, дескать классно выступили ребята шестьдесят второго года рождения, первое место в подгруппе, второе в финале. Нормально. А кто пять плюх из семи общих положил, какая разница? И так все в курсе.
Только пленку назад не открутишь. Кончилось кино. Пришел к Семенычу. Ухмылочка в полрожи, а глаза поднять стыдно. Ведь, если разобраться, отец родной.
— Все, отстрелялся, ухожу.
Ни слова не сказал. Пожал плечами. Сразу понял, не его ума это дело. Мужик! Ничего не скажешь. За дубль ЦСКА играл.
— Ну, заглядывай, не забывай, — руку пожал впервые в жизни и пацанов пошел гонять.
Проклятая бабка!
Тогда она еще сидела в бюро, культур-мультуру инспектировала. Старейший член партии. Сам Серго Орджоникидзе в тридцать первом именной наган пожаловал. С тех пор палит, не может остановиться. Крыса. Буденновка на курьих ножках.
Да, бабка у Симы, оболтуса и негодяя, что надо. Сталь! Танк Т-34.
Вот только внук, мерзавец, подвел ее по всем статьям. Всю семью опозорил. Да какую! Московский дядя, Антон Романович Швец-Царев — инструктор общего отдела из дома на Старой площади. Повыше генерала будет старший сынок Елизаветы Васильевны. А генерал ровно — зять. Дядя Димитрия по тете Свете. Вилен Андреевич Ковалев. Погоны серенькие, мелкие, зато звезды что надо. Крупные, крепко привинчены. Серьезный человек. Отец Василий тоже не подкачал. Фигура. Секретарь крупнейшей в области городской организации рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции.
Люди!
А он, Сима, шестнадцатилетний недоумок, взял и пропил комсомольские взносы.
Три года тому назад Елизавета Васильевна впервые поставила вопрос о том, чтобы отправить подлеца в одно из подведомственных зятю исправительных учреждений. Обидно. Какие надежды бабуля возлагала на него, зеленоглазого, после того, как перестал гонять дурацкий мяч дни напролет. И товарищи в школе ему доверие оказали. И райком в резерв тотчас же записал. А Дима — сын Василия, племянник Антона… Не может быть.
И тем не менее. Подвела душевная широта, ухарский характер, компанейские наклонности. Ну, и конечно, как обычно, сера в ушах, вата в носу. Что можно, понимал, а вот что именно в данный конкретный момент, никогда просечь не мог. Неизлечимый.
— Короче! — морозным утром, на второй день великой суши, объявил друзьям и собутыльникам. — Ништяк! Вечерним пароходом ожидайте!
Сказал и укатил на рейсовом ПАЗике. Исчез в аэродинамической трубе сосновой просеки. Поземка убежала следом, крутя песьим хвостом.