Самая мерзкая часть тела
Шрифт:
В десять уехал, а в четыре вернулся. На этот раз вихрь снежный вился, как за целым эскадроном. Еще бы. На тачке прикатил скотина. Герой. На желтой «волге» с черными шашечками.
Открыл багажник, а там ящик. Ящик мариинской. Водяра голубая от мороза.
Уууух!
Сжег идеологическую копейку в буржуйке разудалых недельных каникул. Распатронил кассу. Двухмесячную дань с полуторатысячной школы вместо вышестоящего комитета оставил в погребке на площади Пушкина.
Зато красиво погуляли, во всю ширь дома отдыха "Шахтер Южбасса".
И, кстати, деньги вернул. Покрыл недостачу. Конечно, до ревизоров не успел, но все равно же внес. Можно было и не устраивать скандала. Не тыкать в воздух вилкой и не расплескивать чай по столу.
— Молчи, болван, — отец был предельно краток. — Иди к себе.
Как он уговорил, уломал честь и совесть нашей эпохи, одному Богу известно. Но обошлось. Лишили на полгода права носить малиновый значок с золотой капелькой профиля, а осенью простили. Искупил примерным поведением. Поверили.
Как выяснилось, зря. Напрасно. Бабку надо было слушать, а не ржать с явной симпатией, как дядя Вилен Андреевич. А то ведь веселился. Сверкали зубы самоварные на дачной веранде:
— Ну, что купец? Купаться-то идешь?
Какие огоньки мерцали в его мрачном кабинете два года спустя, никто не знает. Только старший следователь управления внутренних дел Виталий Россомахин.
— Так точно, товарищ генерал.
Все трое задержанных по делу об ограблении квартиры вожака областного комсомола, зятя Степана Кондакова, кивают на одного человека. Как сговорились, упорно, хором долдонят, что шмотки из квартиры Игоря Цуркана согласился продать, свезти в Новосибирск и там толкнуть Дмитрий Васильевич Швец-Царев.
— Так ты знал, что ворованное, или не знал? — вопрос выкатывался из жерла дядькиной пасти и накрывал жаркой волной бедовую голову племянника.
— Я тебя спрашиваю!
Сима, Сима, в самом деле, что за туфта? Никого не трогал, жил, как хотел, раз в неделю на драндулете цвета сафари летал в город Н-ск, там у проверенных людей брал два десятка синек, здесь в Южке скидывал безликим базарным топтунам, имел навар и ноль проблем. Что за несчастье? Зачем влез в грязь? Оставил отпечатки пальцев на предметах, которые собственноручно перечислил в своем заявлении гражданин Цуркан? Два японских двухкассетных магнитофона «Шарп» и радиола «Грюндиг», ФРГ.
Что, кататония? Уже и примитивнейшие из ощущений, тактильные, утерял?
А вот и нет! Очень острое, непередаваемо приятное чувство как раз и появилось, свело с ума, при воздействии на кожную поверхность исключительно механических стимулов.
Эх, если бы не так, кипятком на темечко. По-родственному, по-людски, под рюмочку, стаканчик, да с шуточкой, наверное, признался бы Сима. Рассказал дядьке, как бес попутал. А может быть, даже и показал, чем именно. Но дядька, красномордый Вилен Андреич, был синим и неузнаваемым. Оттого Сима лишь бормотал невнятно, качал поникшей головой:
—
В тот же вечер, словно артековец, Тимур на пионерской «Жиге», зарулил младший Швец-Царев во двор кукольного театра. Поднялся на третий этаж, у свежеокрашенного косяка кнопку звонка нажал, вошел в чужую, холодную переднюю и на домашний коврик поставил картонную коробку из-под прокопьевского "Беломора":
— Вот, — сказал, моргая чистыми, невинными глазами. — Взгляните. Тут купить предлагают. Не ваше ли, случайно?
Без толку! Не помогло.
— Под суд! В тюрьму! — сурово требовала хранительница великих традиций, бабка — сама себе флагшток и красное полотнище, председатель областного комитета ветеранов войны и труда. — В колонию строго режима.
Уже и следствие закончилось, и суд. Симкино имя исчезло, улетучилось, не фигурировало в материалах дела вообще, никак, совсем, а комиссарша все лютовала. Свистела шашка, копыта били.
— Никакой ему пощады. Гниль вырвать с корнем. Железом выжечь. Метлою вымести.
И опять отец не сдал. Спас. В армию отправил, пристроил дурня в спортроту МВД.
— Ничего, — за ужином накатил законную и подобрел, — хорошая строка в биографии, не помешает.
То есть Василий Романович верил в свое семя. Надежды не терял. Остепенится, дайте только срок.
Теперь-то уж точно припаяют.
— Суши сухарики, Митяй, — брат напоследок посоветовал и положил трубку. От смеха потный и счастливый. Рубаха прилипла к заду и шлица оторвалась спереди — вот как повеселился.
А у Малюты никто не отвечает. Вода льется в ванну, вермут в пасть, звоночек телефонный, словно серенькая мышка, бьется в замкнутом пространстве, а дырочку, в санузел вход, найти не может.
"Прячется, и хрен с ней", — внезапно решает Сима. Действительно, какой смысл суетиться, у него же алиби. Стопроцентная отмазка. И даже хорошо, что не дозвонился. И не надо. Все и без идиотки ситной будет тити-мити.
— Люба, — уже из прихожей орет Дмитрий Васильевич. Ногой под вешалкой шарит, одна рука в рукаве куртки, другая никак попасть не может в парное отверстие, — где мои ботинки, Люба, где ботинок?
Ох, не просто так сегодня он ей привиделся. Под утро, среди синих корабликов рассвета явился бритый, черный. Весь в колючках. На макушке густые, жесткие, на подбородке редкие, злые, а на щеках пушок, совсем еще детский. Вот ужас, проснулась и два раз перекрестилась.
— На, — Люба выносит из ванной пару серых туфель, еще блестящих от влаги и тепла.
Хрясь, разорвал чухонскую подкладку, по шву от проймы рукава до пояса.
— Митя! Неужто так пойдешь? Давай зашью.
Да разве остановишь? Выскочил, вылетел, унесся, и только шарик выключателя качается на белой нитке, никак не может угомониться. И только-только стал затихать — звонок. Вернулся бедолага Дмитрий. Ой, какой плохой знак.
Выронил ключ, пока все тапки под вешалкой не перетрясли, не отыскался.