Самая счастливая, или Дом на небе (сборник)
Шрифт:
От страха мы с Генкой застыли на месте. И вдруг к Вовке бросился Юрка, прыгнул в воду как был — в одежде. Вначале он весь ушел под воду, потом вынырнул, но подплыть к Вовке почему-то никак не мог, барахтался на одном месте, задрав голову и глотая воздух. А в метре от него Вовка уже совсем выбился из сил — на поверхности воды оставалась только его макушка, и было видно, как под водой он продолжает двигать руками, но уже медленно, еле-еле.
— Ищи палку! — скомандовал Генка.
Мы забегали по берегу, наши длинную корягу и, протянув ее Юрке, закричали:
— Хватай Молекулу! Он за твоей спиной!
Юрка успел схватить Вовку одной рукой, другой вцепился
Вовка еще долго лежал на песке, откашливался, выплевывал воду, а когда окончательно пришел в себя, разревелся. Юрка лишь упал на колени, но его руки тряслись, а губы дрожали.
— Спа-асибо, что вытащили, — сбивчиво пробормотал он, и неожиданно, вслед за Вовкой, стал всхлипывать: — Я тоже… не умею плавать.
Через неделю родители увозили Юрку в Москву. Накануне отъезда он попрощался с нами и каждому подарил одну из своих бесценных вещей. Генке вручил пистолет, Вовке — перочинный ножик, мне — сигнальный фонарик. Его подарок я храню до сих пор — он подает мне сигналы из детства.
Пусть завидуют!
Один мой знакомый — да что скрывать, в сущности это мой недалекий двоюродный брат — вообразил себя крупным поэтом. К пятидесяти годам он накатал множество стихов и даже издал пару сборников, но в его виршах чего-то не хватало, не знаю точно чего — пожалуй, души; они были неплохо отделаны, напичканы образами, но не будоражили, от них не становилось жарко или холодно. Все его строфы воспевали любовь. Это и понятно, для многих творческих натур женщины — почти основа жизни, именно почти, потому что все же основным является творчество.
Я работаю продавцом художественной литературы, то есть в какой-то степени тоже творческий человек, но, несмотря на зрелый возраст, еще окончательно не решил, что для меня важнее: женщины или книги, хотя уже склоняюсь к мысли — ни то, ни другое, а третье — общение с друзьями.
Так вот, о моем братце. Представьте себе рафинированного сноба, который пыжится выглядеть необычно, самоутверждается за счет роскошного костюма, эффектной прически, в компании пытается быть современным, щеголяет модными словечками, покуривает дорогие сигареты, но выглядит нелепо, и курить не умеет — наберет дым за щеки и выпускает длинной струей. Все это, и многие другие парадные демонстрации — от внутренней неуверенности и своей незначительности; известное дело, когда у человека маловато за душой, он старается привлечь внимание внешними атрибутами и показными штучками. Брат напоминает наших эстрадных идолов — полуголое тело, подпрыгивание, оглушительный визг, шокирующий текст — и ноль таланта, ничто не трогает сердце; некоторые из этих самых идолов прекрасны внешне и, возможно, прекрасны в семье, в дружбе, в постели, но зачем лезут на сцену! Оставались бы в семье или в постели.
Крайне интересен мой братец в интерьере своей холостяцкой квартиры — здесь с него спадает показной налет и обнажается истинное лицо — этакого седовласого юнца, большого мальчика, который так и не избавился от идеалистических представлений, и стоит одной ногой в прошлом, другой в будущем, а настоящее переступает. Он живет в тумане, в пыльном тумане — в прямом смысле слов — годами не вытирает пыль «чтобы уйти от пошлой реальности». У него пыльные окна и занавески; толстым слоем пыль покрывает все вещи, большинство из которых страшно старомодные, из немыслимо далекого прошлого.
— Старые вещи, как ничто дают почувствовать время, — изрекает брат. — Я собиратель прошлого… пуританских ценностей…
Свои странности есть у каждого,
— Не вздумай! На старых вещах не только пыль, но и печаль!
Он вообще постоянно меня поучает:
— Тебе надо сменить гардероб (надо сказать, я годами ношу одни и те же вещи; галстуки не терплю, брюки не глажу, бреюсь раз в неделю).
И поправляет меня брат частенько:
— Не сколько времени, а который час. В твоем возрасте пора бы уже грамотно выражаться по-русски.
Я уже говорил, что достаточно близок к творческим людям, можно сказать, мы вращаемся бок о бок, как шестеренки — это вращенье особо заметно в клубе книголюбов — самом суматошном месте в городе, где по вечерам собираются поэты, художники, представители моей профессии; и, разумеется, это вращенье особо шумное под водочку, без которой нам никак не обойтись, без которой мы просто-напросто заржавели бы. Брат иногда наведывается в клуб, но открыто презирает наши дымные застолья. Брезгливо выпятив губы, он говорит мне:
— Меня поражает слабость твоего интеллекта (это говорит он, недалекий, ничего не петрящий в жизни стихоплет!). Сколько можно пьянствовать и попусту чесать языками? Сумбурные сборища — это более чем несерьезно. И эти ваши некрасивые грубые женщины!.. Ты на глазах распадаешься как личность. Дикий случай…
Скажу честно, общаясь с моим братцем, надо иметь крепкие нервы. Я-то его, полусумасшедшего, всерьез не воспринимаю, ведь он живет отшельником — ни друзей, ни женщин; на его дни рождения приходят как на похороны — одни родственники: я и две наши тетки. А женщины… их у него за пятьдесят лет было всего две: жена, которой он пускал пыль в глаза — говорил о своей нечеловеческой славе, будто уже обеспечил себе бессмертие и стоит вровень с Пушкиным; лет пять она верила в эту ахинею, потом разобралась что к чему и бросила его; и была какая-то помаргивающая девица, которой он тоже пытался запудрить мозги, но она раскусила его еще быстрее. Такая горькая хроника. И вот этот дилетант в женском вопросе на прошлой неделе мне говорит:
— В одной редакции работают две секретарши, мои приятельницы. С одной из них у меня, возможно, будет грандиозный роман. Она сильно мной увлечена. В субботу я пригласил их в клуб, закажи столик, посидишь с нами. Но учти, это женщины высшего класса — не ваши клубные шлюхи. Они дамы комильфо, ты таких и не видел никогда. Веди себя предельно деликатно, тактично, без единого грубого слова. Сможешь?
— Постараюсь, — ляпнул я, подивившись везенью брата и его белоснежной идее.
— И смотри, не напивайся, и будь гладко выбрит, прилично одет. И никого из своих дружков не подзывай, посидим вчетвером спокойно, — предвосхищая романтический вечер, брат сладострастно причмокнул.
Скажу начистоту, несмотря на немалый опыт в любовных делах, в субботу с утра я почувствовал некоторое волнение; как представлю приятельниц брата — этаких голливудских кинозвезд, по спине бежит что-то вроде озноба. Мы договорились встретиться в семь вечера. Какая была погода не помню. Ну пусть будет ветрено и дождливо — ведь с годами нравится всякая погода. Хотя, к черту! Лучше — светлый теплый вечерок. Я приехал в клуб раньше времени, заказал столик, выпил рюмку водки для храбрости, потом еще одну с известным поэтом и две — с неизвестным художником, и сразу почувствовал себя легко и весело. К сожаленью, брат не оценил моего приподнятого состояния — появившись, мгновенно смерил меня изучающим взглядом, подошел и зло процедил: