Самодержец пустыни
Шрифт:
В ночь на 7 сентября Унгерна привезли в Новониколаевск, ставший официальной столицей Сибири вместо опального Омска, исполнявшего эту роль при Колчаке. Последние восемь дней жизни он провел не в подвалах здешней ЧК и не в тюрьме, а в отдельном доме, где кроме него и караула никого не было. За все эти дни его допросили только один раз, следствие использовало материалы предыдущих допросов. Чтобы, согласно указанию Ленина, закончить дело “с максимальной скоростью”, предполагалось единственное судебное заседание. Свидетелей решили не приглашать, так как подсудимый не скрывал своих преступлений. Его признаний с избытком хватало для заранее известного приговора.
Пока местные чекисты во главе с Павлуновским готовили обвинение, был сформирован состав Чрезвычайного трибунала. Председателем стал старый большевик Опарин,
Уроженец Забайкалья, что в данном случае тоже было немаловажно, в 43 года партиец с громадным стажем, уходящим, по тогдашним понятиям, во времена доисторические, говорун, журналист, публицист, умевший свою эмоциональную подвижность принимать и выдавать за страсть, он, похоже, с радостью согласился выступить обвинителем, а то и сам выпросил эту почетную роль. Будущий главный государственный атеист, автор “Библии для неверующих”, редактор журнала “Безбожник”, на страницах которого карикатуристы изображали Саваофа вдувающим в Адама душу через клистирную трубку, Ярославский уже тогда считался экспертом в вопросах религии. Суд над бароном-“мракобесом” давал ему возможность лишний раз показать себя как блестящего полемиста и оратора.
Судебное заседание открылось в полдень 15 сентября 1921 года, в здании театра в загородном саду “Сосновка”. Театр известен был в городе под тем же названием. Входные билеты заранее распространялись по учреждениям, воинским частям и среди немногочисленного пролетариата, публику подбирали соответствующую, но в числе зрителей оказались и те, кто никак не должен был здесь находиться. Как обычно, деньги открывали и эти двери. Билеты были бесплатные, но именные, в зал пропускали по удостоверениям, тем не менее бывший колчаковец Михаил Черкашин сумел проникнуть туда по чужим документам. По рассказу Шайдицкого, на процессе присутствовали и корейцы, служившие в Азиатской дивизии еще в Даурии. Якобы подполковник Ким, любимец Унгерна, специально отправил их в Сибирь, чтобы узнать о его судьбе, и они ухитрились пробраться из Харбина в Новониколаевск, а потом вернуться обратно.
Многие, не имея билетов, надеялись хоть мельком увидеть барона, когда его будут вводить в театр. С утра у театрального подъезда собралась толпа любопытных. По свидетельству репортера, в зале преобладали мужчины, среди них – рабочие и красноармейцы, а в саду – женщины и обыватели. В ожидании Унгерна разговоры о нем сводились, главным образом, к одному вопросу: “Каков он из себя?”
Газета “Советская Сибирь” в трех номерах опубликовала почти полную стенограмму процесса, а оценочный репортаж, учитывая, что его будут читать и в Харбине, и в белом Приморье, написал Иван Майский, в недавнем прошлом меньшевик и министр труда Самарского правительства, в скором будущем – советский полпред в Лондоне. В 1919 году он провел перепись населения Монголии, поэтому считался специалистом во всем, что с ней связано.
“Узкое длинное помещение “Сосновки”, – повествует Майский, – залито темным, сдержанно-взволнованным морем людей. Скамьи набиты битком, стоят в проходах, в ложах и за ложами. Все войти не могут, за стенами шум, недовольный ропот. Душно и тесно. Лампы горят слабо”. Возбуждение зрителей понятно, ведь перед ними сейчас пройдет “не фарс, не скорбно-унылая пьеса Островского, а кусочек захватывающей исторической драмы”.
Судя по сохранившейся фотографии, декорации таковы: нечитаемый лозунг вдоль рампы, внизу – длинный стол под красным,
Он “высок и тонок”, у него “белокурые волосы с хохолком вверху”, отросшая за месяц рыжеватая бородка, большие усы. Одет в “желтый, сильно потертый и истрепанный халат с генеральскими погонами”, который “болтается” на его худой фигуре. Устроители процесса показали себя неплохими режиссерами, и для большего театрального эффекта оставили Унгерну его княжеский дэли.
На груди у него – Георгиевский крест [211] , на ногах – перетянутые ремнями мягкие монгольские сапоги. Унгерн садится на скамью и потом, в течение всего заседания, “смотрит больше вниз, глаз не поднимает даже в разговоре с обвинителем”. На вопросы отвечает “достаточно искренне”, говорит “тихо и кратко”. Он выглядит “немного утомленным”, но держится спокойно, только “руки все время засовывает в длинные рукава халата, точно ему холодно и неуютно”. Вообще на нем лежит “отпечаток вялости”, и Майский “невольно” задается вопросом: “Как мог этот человек быть знаменем и вождем сотен и тысяч людей?”
211
Рассказывали, будто перед казнью Унгерн изгрыз его зубами, чтобы никому не достался после его смерти.
Впрочем, ответ находится быстро: “Он знает, что судьба его решена, и это не может на нем не отражаться. Еще большее значение имеет то, что он находится в странной, непривычной для него атмосфере. Унгерн – человек военный и ни в малой мере не политический, а сейчас он в чисто политической обстановке. Это громадное собрание, этот революционный трибунал, эти речи и вопросы обвинителя и защитника – как все это непохоже на вздвоенные ряды, – щеголяет Майский красивым, но не вполне к месту употребленным военным термином, – на свист пуль в бою, на шумную оргию после успешного набега, – добавляет он еще одну живописную деталь бандитского быта, упустив из виду, что барон был абсолютным трезвенником. – Это смущает Унгерна больше, чем стоящая перед ним смерть. Он теряется и не знает, как себя вести. Но Унгерн не всегда таков, о, конечно, не всегда! Даже сейчас, моментами, когда он подымает лицо, нет-нет да и сверкнет такой взгляд, что как-то жутко становится. И тогда получается впечатление, что перед вами костер, слегка прикрытый пеплом”.
Для начала председательствующий Опарин задает подсудимому несколько вопросов, призванных охарактеризовать его как личность. “К какой партии принадлежите?” – спрашивает он, в частности. “Ни к какой”, – отвечает Унгерн, что не помешало суду в своем приговоре записать его “по партийности монархистом”.
Затем зачитывается следственное заключение с обвинением из трех пунктов: первый – действия под покровительством Токио, что выразилось в планах создания “центральноазиатского государства” и пр.; второй – вооруженная борьба против Советской власти с целью реставрации Романовых; третий – террор и зверства.
О п а р и н: Признаете себя виновным по данному обвинению?
У н г е р н: Да, за исключением одного – в связи моей с Японией.
Он, безусловно, искренен. За несколько часов до смерти никакие политические резоны над ним уже не властны, но он хочет сам отвечать за дело своей жизни. Уходить из нее с клеймом японской марионетки для него унизительно.
Очередь задавать вопросы переходит к обвинителю. Как вспоминал сидевший в зале Черкашин, Ярославский держался “с большой важностью, желая показать себя очень значимым человеком”. Он сразу перевел ход процесса в принципиально иную плоскость. Его задача – выставить Унгерна типичным представителем не просто дворянства, но именно дворянства прибалтийского, самой, как он выражается, “эксплуататорской породы”. Еврей Ярославский решил сыграть на русских национальных чувствах в их низменном варианте, поэтому происхождение Унгерна не должно остаться без внимания.