Самодержец пустыни
Шрифт:
У правых радикалов почитание Унгерна приобрело истерический характер, а сам он сделался чем-то вроде святого, патронирующего борьбу не только с либералами и евреями, но и с иммигрантами. Существовавшая в 2001 году в Хабаровске маргинальная “партия” его имени ставила целью очищение “евразийского пространства” от евреев и китайцев, а двумя годами раньше неонацистское “Общество Нави”, оно же – “Церковь священной белой расы”, включило его в свой пантеон и провело в Москве, в музее Маяковского на Лубянке, “обряд преклонения” перед памятью барона. Побывавшая на нем журналистка рассказывает: “В маленьком зале, освещенном красным светом, висел плакат, призывающий применить к недругам “смертную казнь разных степеней”, стоял черный алтарь с фотографией Унгерн-Штернберга, дымились благовония и звучала странная музыка, создавая атмосферу мрачноватого мистического действа”. Ораторы говорили о “закабалении благородных народов чужеродными и высших рас – низшими”, о “христианской чуме, распространяемой враждебными Расе силами”, и о том, что Унгерн – идеал истинного арийца-мистика, борца с иудаизмом как воплощением мирового зла. Он, по словам одного из выступавших, являет собой “кристалл, собравший в себе всю энергетику белой борьбы, какой
Последнее высказывание типично скорее не для неонацистов, а для патриотов правого толка. Они стремятся представить Унгерна центральной фигурой Белого движения, стоящей на такой высоте, до которой другие его вожди подняться не сумели. Их задача – очистить репутацию своего кумира от всевозможных “наветов”, каковыми считаются любые упоминания о его жестокости. В 1934 году есаул Макеев признавал, что “на фоне жестокой гражданской борьбы” Унгерн все-таки “переступил черту дозволенного даже в этой красно-белой свистопляске”, но теперь все свидетельства современников и соратников барона, не устраивающие его апологетов, объявляются “тенденциозными”. Выискиваются причины, как правило – надуманные, чтобы уличить того или иного мемуариста в корыстной склонности к искажению правды, после чего сообщаемые им неудобные факты признаются не заслуживающими доверия. А поскольку полностью отрицать их нельзя, забайкальский и ургинский террор провозглашаются “чистилищем, через которое должна была пройти Россия, дабы смыть с себя иудин грех предательства Царя, скверну большевизма и обрести утраченный Золотой Век”. Предъявляемые Унгерну обвинения с легкостью снимаются заявлениями о том, что он – фигура, “недоступная пониманию современного человека”, поэтому “наше зрение, напрочь искаженное оптикой современного мира, видит в рыцаре белой идеи маньяка-убийцу”. Единственное, что иногда все же ставится ему в вину, это “пренебрежение русскими людьми” и предпочтение, отдаваемое азиатам.
Более осторожные поклонники барона простодушно оправдывают его преступления количеством жертв красного террора, забывая, что невинная кровь всегда остается на совести убийцы, пусть он пролил ее меньше, чем противник.
Левые радикалы такими вопросами не задаются, их любовь к Унгерну не требует его реабилитации с точки зрения обывательской морали. Для них он – символ яростного бунтарства против буржуазного миропорядка, что, в сущности, не так уж далеко от истины. Здесь барона помещают в один ряд с такими деятелями, соседство с которыми никак не может порадовать его почитателей из правого лагеря. Эдуард Лимонов причислил Унгерна к “священным монстрам” вместе с маркизом де Садом, Лениным, Мао Цзэдуном, Фрейдом, Хлебниковым и другими значимыми для него персонажами, а в ночь на 1 марта 2005 года в Латвии, в Даугавпилсе, были расклеены листовки со списком кандидатов в члены городской Думы от “Партии мертвых” (нулевой номер в избирательном бюллетене). Здесь Унгерн фигурировал в компании с Савинковым, Че Геварой, Чапаевым, Яковом Блюмкиным, Маяковским, Махно и т. д. Листовку иллюстрировала всадница-Смерть с флагом Национал-большевистской партии в руке.
У евразийца, традиционалиста и “консервативного революционера” Александра Дугина (в числе прочего он написал об Унгерне радиопьесу, где главную роль исполнял Лимонов) идеализация барона приобрела оттенок отчасти комический. Для него это предвестник “Десятого Аватара, Мстителя-Триумфатора-Грозного Судии”. Подобно другим “избранным и жертвенным людям, ханам по предопределению”, этот “герой-кшатрий” еще в ранней юности, в Петербурге, получил посвящение при посредстве одного из “инициатических центров, которые хранили великие секреты Евразии”. Его приказ в наказание за пьянство протащить двоих офицеров на веревке через ледяную осеннюю реку, а затем оставить их на ночь на берегу без права развести костер, всерьез трактуется как “своего рода насильственное обращение казаков в шаманизм, ведь типичной шаманской практикой является купание зимой в реке в одежде и путем внутреннего жара (тапас) высушивание одежды на берегу теплом своего тела”. По Дугину, в Унгерне “заново сошлись воедино те тайные силы, что оживляли высшие формы континентальной сакральности – отголоски древнейшего гото-гуннского союза, русской преданности Восточной Традиции, сакрально-географической значимости земель Монголии – родины Чингисхана”. Сообщается, что “руна УР – знак Космической Полночи – личный штандарт Бога Войны, барона Унгерн-Штернберга”, что “в часы медитации барон созерцал символ Свастики, печать Великого Чингисхана, знак Полюса и неподвижного центра вещей, который стоит вне изменчивого и хаотического потока времени как последний ориентир Судьбы”.
Эта барабанная мистика вызвала ответную реакцию, и в 2003 году в Интернете появилась, например, следующая пародия безымянного автора: “Таинственное Телецкое озеро было подернуто мелкой рябью. Легенда гласит, что Азиатская конная дивизия барона фон Унгерна была окружена возле этого озера и взята в плен большевиками, решившими всех воинов-буддистов этой дивизии насильно обратить в иудаизм. Они были связаны возле Транссибирской магистрали, а крайнюю плоть их половых членов прикрепили сургучом к рельсам, по которым проехал на полной скорости бронепоезд. Однако дух воинов не был сломлен, барону удалось поднять восстание в лагере пленников и вырвать почти всех на свободу. Понимая безвыходность сложившейся ситуации, Унгерн решил организовать акт массового самоутопления. Он знал, что вода Телецкого озера обладает таинственной силой. Имея не до конца известный химический состав, она постоянно находится на уровне ниже нуля и при этом не превращается в лед. Все болезнетворные бактерии погибают в этой воде, процессы гниения и разложения в ней не действуют. Человек, погруженный в эту воду не умирал, а засыпал загадочным сном… Унгерн верил в приближающийся конец света и считал, что главной силой в этом событии будет его конная дивизия, пробудившаяся из вод Телецкого озера. Он хотел создать невидимую армию, подобную терракотовым воинам Цинь Шихуанди”.
Тогда же в Абакане две журналистки сочинили и опубликовали в первоапрельском номере газеты “Хакасия” удивительную историю некоей Александры Печерской из Минусинска. Будто бы ее мать в Петербурге была прислугой на квартире юного Унгерна, когда тот учился
Идейные баталии вокруг Унгерна продолжаются и сейчас, хотя в последние годы он все явственнее перемещается из политической сферы в те области массового сознания, где его место рядом уже не с Семеновым и Колчаком, а с Алистером Кроули и пророчицей Вангой. Недавно в Интернете появилась фотография изваянной изо льда бутафорской “зимней могилы” Унгерна, размещенная там под меткой “колдовство”; ему приписывается пророческий дар, знание будущего, владение секретами восточной магии. Его характер и перипетии биографии трактуются в духе бульварного оккультизма. Свирепость связывается с фамильным проклятием рода Унгерн-Штернбергов, чьи представители часто “страдали вампиризмом”, а появление барона в Монголии объясняется тем, что еще мальчиком он “расшифровал тайные знаки в дневнике своего деда, указавшие ему путь на Восток”. Одновременно имя Унгерна превратилось в успешный коммерческий бренд, способствующий сбыту любой продукции – от телевизионных сериалов до “радикального омолаживающего средства”, состав которого тибетские мудрецы якобы открыли бывшему офицеру Азиатской дивизии.
С Унгерна давно сняты все табу. Как историческая фигура он не нуждается ни в панегириках, выдаваемых за объективные исследования, ни в обвинительных вердиктах, столь же бессмысленных, как требования его официальной реабилитации [242] . Осуждать и оправдывать, превозносить и проклинать – прерогатива современников. Одно несомненно: мрачное обаяние этой фигуры, которое действовало и продолжает действовать на людей самых разных убеждений, не сводится только к “обаянию зла”. Помимо прочего, Унгерн волнует нас еще и потому, что его жизнь легко укладывается в схему очень важного для XX столетия эскапистского мифа о Белом Вожде – если воспользоваться названием романа Майн Рида о белом американце, ставшем вождем краснокожих и с их помощью отомстившем своим обидчикам. В более сложном варианте такой герой-одиночка, оказавшись среди якобы дикого, а на самом деле – непорочного, благородного и одухотворенного народа, страдающего от вторжения современной цивилизации, но бессильного ей противостоять, приходит к пониманию ценности туземных идеалов и увлекает приютивших его детей природы на праведную борьбу со своим собственным, прогнившим и развращенным миром. Подобный сюжет, для западного сознания почти архетипический, лег в основу многих знаменитых голливудских фильмов – от “Человека по имени Конь” до “Последнего самурая” и “Аватара”. Эта красивая история безотказно трогает наши сердца, и Унгерн – если не единственный, то уж точно один из редчайших ее фигурантов, чья подлинность неоспоримо доказывает, что такое в принципе возможно.
242
Первое заявление в Генеральную прокуратуру РФ с просьбой о реабилитации Унгерна еще в середине 1990-х годов подал член тогдашнего руководства ЛДПР А.Д. Венгеровский, но получил отказ.
Эпилог
Я никогда не встречал людей, лично знавших Унгерна. Теперь таких уже не осталось, а те возможности, что у меня бывали раньше, я упустил. Не побывал, например, в русских селениях, которые до начала 80-х годов XX века еще существовали в Монголии. Мне рассказывали, что старики там сразу откликались на имя Унгерна. Чуть ли не каждый имел родственника, соседа, просто знакомого, кто видел барона в Халхе, в Забайкалье или в Иркутске, уже плененного красными. У некоторых имелись и собственные детские воспоминания – о том, как рассказчик вместе с другими детьми бегал за околицу, где остановились на привал казаки, и те бросали на землю лепешки или серебряные монеты, но когда дети тянулись за ними то ли не в очередь, то ли без разрешения, их били нагайками по рукам; потом в стороне кто-то проехал на лошади, и все стали говорить: “Барон! Барон!”
Позднее Инесса Ивановна Ломакина собиралась познакомить меня с одной старой женщиной из Петербурга, которая девочкой однажды видела Унгерна вблизи (в 1921 году она жила с родителями в Урге, барон приезжал к ним помыться в бане), но знакомство так и не состоялось.
Зато я держал в руках чашку, из которой он, может быть, пил. В Екатеринбурге, тогда еще Свердловске, мне показала ее поэтесса Майя Никулина. Эта чашка старинного фарфора досталась ей от прибалтийской немки, после войны выселенной из Китая. Она умерла на Урале, но до этого четверть века прожила в Харбине; Унгерн бывал там у нее в гостях и пил чай. Они знали друг друга еще по Ревелю. По ее словам, это был очень воспитанный и приятный молодой человек, а все, что о нем рассказывают нехорошего, выдумано большевиками.