Самое ужасное путешествие
Шрифт:
Верю, что мои товарищи ни на минуту не теряли надежды. Конечно, они были встревожены, но не пали духом. Что же до меня, то я совершенно не надеялся на спасение. Когда брезент на крыше подался, я так и подумал — это конец. А как я мог думать иначе? Чтобы достигнуть этого места, нам пришлось много дней идти во мраке, преодолевая мороз, какой ещё не приходилось испытывать людям. Четыре, недели мы находились в условиях, которые прежде если и выпадали на долю человека, то не больше чем на несколько дней. Всё это время нам не доставало сна, а засыпали мы сном смертельно уставших людей, способных заснуть и на гвоздях; каждую минуту из этих четырёх недель мы были вынуждены бороться просто за своё существование, и
Но мы находили в себе силы идти дальше благодаря тому, что всячески старались ублажать своё тело, руки и ноги, жгли керосин, вдоволь ели горячей жирной пищи. А сейчас мы лишились палатки, из шести бачков с керосином остался один, в походной кухне не хватает деталей. Если, на наше счастье, мороз отпускал, одежда влажнела — хоть выжимай, но стойло вылезти из спального мешка — и она смерзалась в твёрдые, как броня, ледяные пластины. В мороз, даже имея палатку над головой, мы перед сном больше часа проводили в единоборстве со спальником — так трудно было его, смёрзшийся, разъять. Нет! Без палатки мы, считай, уже трупы.
А увидеть палатку вновь один шанс из миллиона: мы расположились на высоте 900 футов, на склоне горы, где ветры, направляясь прямо в море, набирают особую силу.
Под нами крутой склон, настолько твёрдый, что его не берёт кирка, и очень скользкий — попробуй, стань на него в финнеско, будешь катиться до самого низа; склон упирается в большой ледяной утёс, в несколько сот футов высотой, а за ним на протяжении многих миль громоздятся один на другой валы сжатия, всё в трещинах, искать там палатку всё равно что иголку в стоге сена; дальше уже море. Возможно, там, где-нибудь по дороге в Новую Зеландию, и лежит наша палатка. Одно ясно — она пропала.
Стоя лицом к лицу со смертью, не думаешь о вещах, которые, если верить богословским трактатам, грешников мучают, а праведников наполняют благодатью. В тот момент для меня было бы естественным взвешивать шансы попасть в рай; но, по правде говоря, я об этом не задумывался. Попробуй я заплакать — я бы не смог. И у меня не было ни малейшего желания перебирать прегрешения молодости, напротив, я жалел, что недостаточно пользовался жизнью. Как известно, дорога в ад вымощена благими намерениями; дорога в рай — упущенными возможностями.
Я хотел бы вернуть эти годы. Как бы я их прожил, как веселился! Вот о чём я жалел. Правильно сказал великий перс: на пороге смерти, памятуя о милости Божьей, мы грызём локти от сожаления, когда думаем, сколько в своей жизни упустили из страха перед Судным днём.
А мне хотелось персиков в сиропе — как хотелось! Они были у нас в запасах на мысе Хат — сладкие, сочные, мечта, а не персики. Мы ведь почти месяц не видели сахара. Да, больше всего мне хотелось именно сиропа.
В таком нечестивом настроении я собрался умирать, решив, что не буду пытаться согреться и тогда это продлится недолго, а если всё же затянется, то на худой конец можно воспользоваться морфием из походной аптечки. Я предстаю далеко не героем моему читателю, сидящему в тёплой уютной комнате, но зато говорю правду, чистую правду! Люди страшатся не смерти, а медленного мучительного умирания.
И тут, помимо моей воли, к разочарованию для тех, кто ожидает моей предсмертной агонии (а чужая смерть всегда доставляет кому-нибудь удовольствие), я заснул. Наверное, во время этой чудовищной пурги температура довольно сильно поднялась и приблизилась к нулю [-18 °C], что для нас было непривычно тепло. Согревал нас и слой снега. В результате в мешках образовалось этакое приятное тёплое болотце, и мы погрузились в сон. Было столько важных причин для волнения, что волноваться уже просто не имело смысла; а к тому же мы так устали! И были голодны, ведь последний раз мы ели накануне утром, но голод не особенно нас мучил.
Так мы лежали час за часом, в сырости
Пропажу палатки мы обнаружили рано утром в субботу (22 июля). Немного погодя в последний раз поели горячего.
Крыши лишились днём в воскресенье, и всё это время мы голодали — экономили керосин, да и из спальников нас могла выгнать только крайняя нужда. К вечеру воскресенья у нас уже около тридцати шести часов маковой росинки во рту не было.
Обвалившиеся внутрь камни не причинили никому вреда, мы даже как-то разместились между ними, двигая их с места — вылезти из мешков было невозможно. Более серьёзной неприятностью являлись снежные наносы и вокруг и на нас. Они, конечно, помогали сохранять тепло, но из-за относительно высокой температуры спальники промокали больше обычного.
А ведь если мы не найдём палатку (найти же её равносильно чуду), спальные мешки и пол под нами будут единственным подспорьем в борьбе с Барьером, которая, по моему глубокому убеждению, могла иметь лишь один исход.
Пока же нам оставалось только ждать. До дома около 70 миль, чтобы их пройти, нам потребовалось почти три недели. В минуты пробуждения каждый, наверное, думал о том, как попасть на мыс Эванс, но я мало что помню об этом времени. Воскресное утро перешло в день, день — в ночь, ночь — в утро понедельника. А пурга всё свирепствовала с чудовищной яростью; здесь будто собрались вместе все ветры мира, и все они безумствовали. В тот год на мысе Эванс бывали сильные ветры, в следующую зиму, когда у нашего порога плескалось открытое море, они стали даже злее. Но такого ветра, как у мыса Крозир, я больше никогда не встречал и ни о чём подобном не слышал. Удивительно, как это он не унёс весь земной шар.
В понедельник рано утром наступило ненадолго затишье.
Обычно при затяжных зимних пургах, после того как несколько дней подряд в ушах стоит их вой, затишье раздражает больше, чем этот шум. Как сказал поэт, «чувствуешь, что ничего не чувствуешь», но я не припомню у себя такого ощущения. Миновало ещё семь или восемь часов, буря продолжала бушевать, но мы уже без особого труда слышали друг друга.
Прошло двое суток, как мы не ели.
Мы решили вылезти из мешков и пойти на поиски палатки. Искали, промёрзшие до мозга костей, совершенно несчастные, хотя старались этого не выказывать. Нигде никаких следов, да и как её найдёшь в такой тьме. Вернулись к себе, двигаясь против ветра. Растирая озябшие лица и руки, поняли, что как-то надо всё же приготовить пищу. И приготовили, хотя более странного блюда не едал никто ни у южного, ни у северного полюса. Для начала вытащили пол из-под мешков, в них влезли сами, а его натянули над головами. Посередине между нами поставили и с грехом пополам разожгли примус, на него водрузили и удерживали всё время руками котёл, без двух унесённых ветром деталей. Примус горел плохо — ветер задувал пламя. Но всё же постепенно снег в котле растаял, мы бросили туда щедрую порцию пеммикана и вскоре почуяли запах, прекраснее которого не было для нас ничего на свете.