Самшитовый лес
Шрифт:
– Я - сломанный придорожный цветок татарник, - сказал Сапожников.
– Я Хаджи Мурат. Меня теперь только в хрустальную вазу ставить... Ничего нельзя, двигаться нельзя, пить нельзя, курить нельзя...
– Только без пошлостей.
– Я ни слова не сказал о женщинах. Что ты взвилась?
– Я тебя знаю.
– Вот-вот, курить нельзя, пошлости говорить нельзя... Слушай, - сказал Сапожников, - мне сегодня улица снилась. Лето, а по асфальту идут глазастые девчонки в мини-юбках, с вытаращенными коленками...
– Противно, - сказала Вика.
– Ты же сама такая.
–
– А не жалко?
– Жалко, - сказала она.
И Сапожников вдруг откинул одеяло и выскочил на холодный пол. Ничего. Жив.
Вика крикнула:
– Ты что?
Сапожников стоял на паркете на дрожащих ногах.
– Совсем с ума сошел, - сказала Вика, - совсем...
Сапожников похлопал себя ладонью по ноге.
– Волосики...
– сказал он.
Вика вылетела из комнаты.
– Не сердись, - крикнул Сапожников.
– Пошлости тоже зачем-то нужны.
Хлопнула входная дверь.
– Тишина, ты лучшее из того, что я слышал, - сказал Сапожников и, держась за стенки, выбрался в коридор, где у него возле холодильника имелась гиря.
– Лучше умереть стоя, чем жить на коленях, - сказал Сапожников и нагнулся за гирей.
Тут на него упала щетка, потом рулон чертежей. Они показались ему очень тяжелыми. Он запихнул их в угол. Отдохнул немножко. Потом рывком поднял гирю, подержал ее над головой и осторожно опустил на пол.
Ничего не случилось.
– А ну, - сказал Сапожников сам себе и поднял еще раз.
Потом он доплелся до кровати и сел на краешек. В груди булькал, толкался и бил крыльями недорезанный петух.
– Болит, - жалобно сказал Сапожников, но никто не услышал.
– Ну и хрен с ним. А раньше, что ли, не болело? Уж лучше от гири.
Тогда он встал, повторил все сначала, и пот заливал ему лицо, и слезы заливали ему лицо, а на улице нерешительно бренчали первые гитары, ничего, они разойдутся еще. Скоро лето. И тогда он обнаружил, что стоит на коленях перед гирей.
– Нет...
– сказал Сапожников сам себе.
– 3ачем же умирать стоя. Лучше все-таки жить стоя, чем умирать на коленях. Если сейчас не умру - буду жить, а как же!
Потом дополз до постели, улегся и дышал.
– Курить бы надо бросить, - сказал он.
И тут чмокнул замок и вошла Вика.
– Отдышалась?
– участливо спросил Сапожников.
– У меня голова болит от тебя, -ответила она.
– Я одинокий, - сказал Сапожников.
– Ну уж нет, - сказала она.
– Прежде чем помереть, мы с тобой еще поживем, Сапожников.
Он и раньше замечал, что им разом приходят одни и те же идеи, но не знал, что это бывает на расстоянии.
– А то еще был такой случай, - сказал Сапожников. У него этих случаев было сколько хочешь.
Вика перебила:
– Они мне сообщили, что у тебя инфаркт был из-за меня.
– Они романтики.
Она усмехнулась пренебрежительно, а Сапожников, чтобы ее утешить и выделить из общей массы людей, сказал:
– Им непременно надо, чтобы из-за любви был инфаркт, а еще лучше помереть. Тогда будет о чем рассказывать и бегать из дома в дом высунув язык.
– У нас же ничего с тобой не было, - сказала она.
–
– Мне тоже.
– Но тут уже ничего не поделаешь.
– А может быть, ты циник?
– спросила она.
– Нет, - сказал Сапожников.
– Я механик.
– Ты всем голову морочишь.
– Что правда, то правда.
– Слушай, а из-за чего у тебя был инфаркт
– Ну-у, товарищи!
– сказал Сапожников.
– Медицина этого не знает, а ты хочешь, чтобы я знал! А был ли инфаркт? Может, инфаркта-то и не было?
– У тебя ужасное отношение к женщине.
– Да, - подтвердил Сапожников, - что правда, то правда. Хотя, скорее всего, нет.
– А зачем ты мне тогда в любви объяснялся? Откуда я знаю, может быть, ты каждый вечер объясняешься?
– Господи, - удивился Сапожников.
– Если б я мог каждый вечер объясняться, я бы объяснялся! Нет, каждый вечер я не могу. Я бы тогда был не Сапожников, а господь бог.
Вика поплакала немножко, а потом сказала:
– Я тебе прощаю.
Тут пришла Нюра, и Вика распорядилась:
– Все-таки нужно, чтобы он жил.
– Ладно, - сказала Нюра.
– Будет сделано.
– Я так думаю, вы с ним еще хлебнете горя.
– Сапожников, - сказала Нюра, - ты почему девушку обидел?
– Это я его обидела.
– Вы не огорчайтесь, - утешила Нюра.
– Кому он в любви объяснялся, потом удачно замуж выходит.
– Вот это самое ужасное, - сказала Вика.
– Ну, я пойду. У вас грузовой лифт работает? Я люблю на грузовом.
– Вика, а почему на грузовом?
– спросил Сапожников.
– Разве ты шкаф?
– Он автоматический, - сказала Вика.
– В нем двери сами открываются.
– Все это любят, - сказала Нюра и пошла ее провожать. Потом загудел лифт и Нюра вернулась.
– Вот почитай литературку.
Сапожников почитал.
Хватит про осень и зиму. Наступило лето. Горожанин днем обливался потом, а после захода солнца глубоко дышал ночным бензином. Горожанин работал на славу и из-за денег, курил и перевыполнял планы, ссорился с начальством и домашними, глох от шума машин и собственного темперамента, ходил в кино и орал: "Гол! Гол!" - на стадионе и перед телевизором, разводил цветы на балконе и хомяков в банке, покупал свечи и керамику, эстампы и старую мебель, французские туфли и японские купальники, подыскивал комнату для любовных упражнений и боялся любви больше голода. Складывалась какая-то новая эпоха, и ее старались угадать по случайным приметам. Одни говорили, что современность - это модерн, другие - что современность это лапоть на стене и самовары. Одни считали, что современность - это моя хата с краю, другие, что современность - это смирно и не могу знать. Одни считали современным город, другие - деревню. Рождаемость падала - перенаселение возрастало. Одни глядели на восток, другие - на запад, воздевали очи горе и зрели в корень. Бог и дьявол поменялись обличьем и за мир дрались оружием, а война лезла в души писком транзисторов. Микроскопическое и большое, пошлое и великое перебалтывались в одном котле, и клокотало варево, опрокидывающее банальные прогнозы отчаяния и оптимизма.