Самый медленный поезд
Шрифт:
– Да! В своей квартире!
– Ну зачем так!
– сразу добреет черненькая.
– Ордена небось задаром не дают.
– Задаром, конечно, нет - безапелляционно заявляет артистка.
– Мне, например, дали за глупость.
– Вот это да!
– восхищен одноглазый.
– Сроду такого не слыхал.
– Мы выступали с концертной бригадой на Западном фронте, и в одном городке командир части попросил сыграть "Лунную сонату". Пианиста у нас с собой не было, я же умела только подыгрывать одному парню, кидавшему шары
Наплывом возникает дощатая сцена, черное крыло рояля,
отражающее лица бойцов и офицеров, затем
взмокшее от волнения лицо артистки и ее руки,
бегающие по клавиатуре. Мощный звук рояля вдруг
усиливается в неимоверной степени, словно это уже не
рояль, а взрывы. Артистка самозабвенно играет,
ничего не замечая вокруг. В крышке рояля уже не
отражаются лица слушателей, что-то звенит, рушится,
и снова властвует рояль. Кончила испольнительница и
в изнеможении откинулась на стуле. Тишина. Она смотрит
в зал пыль, пустота, выбитые стекла, опрокинутые скамейки,
стулья, и лишь посреди первого ряда сидит командир,
прикрыв глаза рукой. Но вот он встает и начинает
бешено аплодировать.
Вагон. Рассказывает артистка.
– Оказывается, немец налет сделал и парочку фугасов под самые окна уложил. Все люди в укрытие спустились, а я ничего не заметила. Ну, этот командир меня к ордену представил. За проявленные доблесть и геройство. А надо бы за проявленную дурость.
– Чего зря говорить, правильно вас наградили, - заключает тетя Паша. А сюда как попали?
– Ну, надо же было орден оправдать. Сперва я в Ленинград сунулась. Там выступала, пока ногами вперед через Ладожское не вывезли. Отлежалась и на Сталинградский махнула. Здесь и работала в частях. Даже стихи читала. Мне сказали: раз артистка, значит, должна все уметь. Это был какой-то ужас.
– Да, в окопах не сладко!
– усмехнулся одноглазый.
– Я говорю о своем чтении, - сухо поправляет артистка.
– Можно аккордеончик?
– спросил Гребнев.
– Пожалуйста'
– Никто не возражает?
– Да нешто кто против музыки возразит!
– говорит тетя Паша.
Гребнев играет и негромко поет:
На Смоленской дороге метель, метель, метель.
На Смоленской дороге столбы, столбы, столбы.
и т.д.
Медленно замирает отыгрыш мелодии,
в вагоне темнеет.
...Ночь. Тихо горят свечные фонари в двух концах вагона, да печурка бросает отсвет на лица спящих. Покачивается
Но вот зашевелился прикорнувший сидя инструктор Афанасьев. Обеспокоенно глянул в окно и осторожно, стараясь не шуметь, поднялся, застегнул дождевик. И тут же проснулся Гребнев, и приоткрыл заспанные глаза корреспондент.
– Погодил бы до станции, товарищ Афанасьев, - говорит Гребнев.
– Нельзя, брат, у меня сев. Это тебе не членские взносы собирать, отшутился Афанасьев.
– Опять ведь швы разойдутся, - тоскливо говорит Гребнев.
– Да нет, теперь крепко зашито!
– Ну, тогда и я с тобой, - и Гребнев подымается, опираясь на свою палочку.
– Это зачем же?
– сердито говорит Афанасьев.
– Тебе от станции ближе.
– Через Воронково доберусь.
– А нога, Владимир Николаевич?..
– присоединяет и свой голос корреспондент.
– Не по-партийному, брат!
– укоряет его Афанасьев.
– Христосика разыгрываешь!
Гребнев молча выходит в тамбур.
Афанасьев и корреспондент следуют за ним.
– Оба вы ненормальные!
– кричит корреспондент.
– Как можно в такую темень!..
– Мы солдаты.
– Счастливо оставаться, Сергей Иваныч, - спокойно и благожелательно говорит Гребнев.
Афанасьев молча пожимает руку корреспонденту. Приноровившись и подобрав плащ, Гребнев прыгает в ночь, следом - Афанасьев. Корреспондент встревоженно следит за ним и Гребнев оступился, упал. Афанасьев помог ему подняться. И вот они зашагали по шпалам, едва различимые в темноте, высокий и маленький, партии рядовые...
Корреспондент с задумчивой улыбкой
возвращается в вагон, закуривает.
Осторожно подымается со скамейки, где она спала рядом со своим приемным отцом, девочка, подсаживается к печи и внимательно, с недетской серьезностью смотрит на тлеющие угли.
Застонала во сне молодая беременная женщина, открыла большие, страдающие глаза, И тут же, с чуткостью любящего сердца, вскочила спавшая рядом на чемоданах черненькая кондукторша.
– Что с тобой?.. Тебе плохо?..
– Не знаю... знобит...
Черненькая хватает свое пальтецо и укутывает подругу.
– Спи, я сейчас подтоплю.
Она быстро подкладывает в печурку березовые щепки.
– А ты чего не спишь, полуночница?
– спрашивает она девочку.
– Я думаю, - серьезно и отчужденно отвечает девочка.
– Вот те на!.. О чем ты думаешь?
– О Ленинграде... о многом...
– Ты разве ленинградка? Девочка кивает.
– Значит, мы землячки. А на Волге ты как очутилась?
– Я приехала к бабушке. Эвакуировалась, - медленно и четко произносит она трудное слово.
– Ты так говоришь, будто одна приехала.
– Одна, - так же серьезно и строго подтверждает девочка
– Одна?
– кондукторша недоуменно, чуть испуганно смотрит на девочку. Такая махонькая!.. Да как же тебя мамка пустила?