Санитарная рубка

Щукин Михаил Николаевич

— Кому ты свои вопросы задавать собрался? — чуть насмешливо перебил его Фомич. — Президенту? Так тебя до него не допустят. А вот съездишь по уху кому-нибудь, кто вообще не при делах, случайно перед тобой окажется, и тебя тогда точно — запечатают… А там, куда запечатают, вопросы задавать не положено. Я свое предложение, Малыш, снимаю, живи тут, если нравится, живи и радуйся, а дальше… Дальше жизнь покажет. Плесни еще по капле и — отбой! А то размитинговались, Анну еще разбудим…

Не трудно было догадаться, что Фомич намеренно свернул разговор, не захотел его продолжать, как говорится, закрыл тему — и точка. Лишь желваки круто перекатывались на скулах,

будто перемалывали невысказанные слова.

А что слова?

Сколько ни говори их, как ни ругайся, как ни митингуй, ровным счетом ничего от этого не изменится.

«Солдат вечного поражения… — усмехался Богатырев, ворочаясь с боку на бок на жесткой лавке и мучаясь бессонницей; казалось бы, спать надо без задних ног, а тут ни в одном глазу, даже ядреная самогонка не усыпляла. — В десятку ты, Малыш, влепил, никаких побед нам с тобой не выпало. Довоевались… Один бомжует посреди леса, а другой возле родного дома прячется, как партизан… И пожаловаться некому и наказать некого. Ладно, давай спать…»

Но сон не подступал, заблудившись, бродил где-то за бревенчатыми стенами, а в памяти возникали одно за другим давние события, мелькали, как картинки, яркие, четкие, будто Богатырев их наяву видел, и, наверное, поэтому казалось, что он заново живет в прошедшем времени, но время это проскакивало очень быстро, почти мгновенно.

Из жизни Николая Богатырева

В бесконечно высокое небо, ослепительно-синее в первых числах апреля, впечатывались белые, с черными крапинками стволы берез, и снизу, если запрокинуть голову, казалось, что верхние ветки парят сами по себе в необъятном пространстве. Возле этих берез загородной рощи, где в низинах еще дотаивали после обильно снежной зимы последние остатки сугробов, Богатырев резал перочинным ножичком податливую, нежную бересту, вставлял в древесную ранку полый сухой стебелек, и прохладная сладковатая влага бойко скатывалась в пластмассовый стаканчик. Когда он наполнялся вровень с краями, Богатырев бережно, двумя руками, чтобы не расплескать, подносил его к губам Жени и смотрел, не отрываясь, как она пьет мелкими, осторожными глоточками. А после целовал ее, ощущая на своих губах прохладу березовки. Время от времени Женя отстраняла его от себя легким ласковым движением поднятой вверх ладошки, улыбалась и, закрыв глаза, спрашивала:

— Товарищ лейтенант, можно к вам обратиться?

— В армии говорят — разрешите, но тебе можно, — соглашался он. — Только очень осторожно.

— Хорошо, я постараюсь. А вы генералом будете?

— Ты сомневаешься?! Тогда я тебя запишу в дезертирки! И пять нарядов вне очереди. На кухню, солдат Евгешка!

Ему нравилось называть ее именно так: не Женя, не Евгения, а солдат Евгешка.

— Согласна, готовить, ты знаешь, я люблю. А вот когда стану генеральской женой, тогда подумаю. Может, и не захочу на кухню.

— А куда ты тогда захочешь?

— Не знаю, я же пока не генеральская жена, а всего-навсего лейтенантская.

Голос у Жени тихий, спокойный и одновременно смешливый. Услышал он его в первый раз и увидел будущего солдата Евгешку в краеведческом музее уральского городка, куда привел своих воинов на экскурсию. Она показывала какие-то камни под стеклянными витринами, рассказывала о рудознатцах, еще о ком-то и о чем-то, но Богатырев даже не вникал в смысл ее рассказа, который пролетал мимо ушей, не задерживаясь, он был занят только одним — слушал звук голоса.

Он завораживал. И, завороженный, старший лейтенант Богатырев

стал постоянным посетителем краеведческого музея. До тех пор, пока не привел молодую жену в комнату офицерского общежития, где начал семейную жизнь с солдатом Евгешкой.

— Какие у тебя умные начальники, план культурно-массовой работы написали, экскурсию заставили организовать, сам бы ты никогда в музей не пришел… — Богатырев улыбался и готов был поблагодарить свое начальство, которое, само о том не ведая, подарило ему этот чудный, завораживающий голос.

Он всегда его слышал, даже тогда, когда казалось, что барабанные перепонки давно лопнули, а из ушей, сползая по шее, скатывалась струйками кровь. Облизывал сухим, шершавым языком потрескавшиеся губы, уплывал в забытье и там, в горячечном тумане, пил, не отрываясь от пластмассового стаканчика, прохладную, сладковатую березовку — взахлеб.

— Старлея прикрой! Старлея! — сквозь грохот, сквозь автоматную пальбу прорезался крик сержанта Мохова и выдергивал из забытья. Богатырев разлеплял глаза, встряхивал головой, и каменный развал, покружив, четко вставал на место. Окруженный по краям большущими валунами развал этот полого уходил вниз и по нему, перебежками, снова лезли духи. «Да сколько ж вас?!» Длинная очередь из ручного пулемета жестко толкнула отдачей приклад в плечо, и в глазах окончательно прояснило. Уже не наугад, а короткими прицельными очередями бил по духам, заставляя заползать за валуны и намертво перекрывал им подъем по каменному развалу. Назад не оглядывался — берег силы, которые были на последнем исходе. Надеялся на Мохова, тот продолжал что-то кричать за его спиной, но слов Богатырев разобрать уже не мог. «Только бы еще раз из гранатомета не шарахнули, тогда конец». И снова бил короткими очередями, не давая духам высунуться из-за валунов.

Разведвзвод старшего лейтенанта Богатырева возвращался с задания и попал в засаду, но из кольца удалось выскочить и теперь оставался лишь последний рывок — до ровного плато. Дальше духи бы не сунулись, потому что на подлете были «вертушки», и туда же поднималась на выручку десантная рота. Но до спасительного плато надо было еще добраться. Первыми Богатырев приказал выносить раненых и трех «двухсотых», а сам с ручным пулеметом лег в створе каменного развала, и почти сразу же грохнул по нему со стороны духов гранатомет. Оглушенный, Богатырев никак не мог отойти от взрыва и лишь сильнее прижимал к плечу приклад пулемета, который вздрагивал в его руках, словно живой.

Так и вытащили командира, как после рассказал ему сержант Мохов, уже в госпитале, с пулеметом в руках, потому что, потеряв сознание, он не разжал сведенные намертво пальцы — они будто закостенели.

И снова белые, с черными крапинками березы впечатывались в синее небо. Только березовка из полого стебелька не бежала, потому что стояла зима и снег под ногами громко поскрипывал, будто радовался, что обрел голос. Вязаный платок на Жене заиндевел по краям от дыхания, а губы были теплыми и мягкими.

— Подожди, — говорила она и, подняв ладонь, закрывалась варежкой. — Я тебе сказать хочу… Ты меня больше не пугай, иначе я с ума сойду. Я даже в церковь ходить стала, пока ты в госпитале лежал. Молитвы ни одной не знаю, стою перед свечкой и одно шепчу: только бы выздоровел, только бы выздоровел…

— Как видишь, здоров Иван Петров! На казенных харчах отъелся, а теперь еще и ты кормишь, разнесет меня скоро, ни в одну дверь не пролезу.

— Смеешься… А я ведь серьезно. Пообещай, что больше меня пугать не будешь, пообещай.