Санитарная рубка

Щукин Михаил Николаевич

— Да замолчи ты!

— Я помолчу, товарищ капитан, помолчу, — незлобиво отвечал Кузин. — Щас я помолчу, а вот как по мне с таких стволов вдарят, я благим матом заору, как пить дать, заору.

Богатырев, выгребая оружейный арсенал, покрикивая на Кузина, не забывал ни на секунду о солдатике, завернутом в тряпку, и никак не мог унять дрожь в руках. Взгляд солдатика напоминал взгляды смертельно раненных, когда они уже попрощались с жизнью и ничего не ждут, лишь торопят тот миг, который отодвинет их за последнюю черту.

Прихватив последний

цинк, он уже поднимался по лестнице, когда в гулком складе ударила длинная очередь. Бросив цинк, выскочил из горловины тайника, метнулся в угол, вскидывая автомат, и сразу же опустил его, ошарашенно замер.

Всего и прошло-то — минуты… А картина…

Все охранники, расстрелянные в упор, валялись у стены, распластанные в судорожных позах. Чуть поодаль от них — тот самый солдатик, обмотавший себя, как юбкой, грязной тряпкой. Вместо лица — красная мешанина. И лишь на шее, не залитая кровью, торчала чистенькая прядка белесых волос, собравшаяся в махонькой детской ложбинке.

Иваницкий осторожно высвободил автомат, все еще зажатый в руках солдатика, поставил его на предохранитель и, отводя взгляд, сказал Богатыреву:

— Пока я солдат расспрашивал, он автомат подобрал, а дальше… Сам видишь. — Иваницкий выругался и приказал подогнать машину к складу.

Трупы охранников решили не трогать. Погрузили цинки, оружие, осторожно положили несчастного солдатика, завернутого теперь в измазанную в мазуте плащ-палатку, которая нашлась в кузове. Иваницкий угрюмо всех оглядел, еще раз выругался и отдал команду:

— Оружие держать наготове!

* * *

Обратный путь до военного городка занял почти три часа. Сначала забарахлил мотор, а затем, километра через два, пришлось менять колесо. День между тем быстро соскользнул к вечеру, длинные тени от деревьев вытягивались по земле, наливались густеющей темнотой.

Солдаты молчали, старались не смотреть на своего мертвого товарища, завернутого в плащ-палатку, и беспрерывно смолили крепкую, вонючую «Приму» — целых две пачки выдал им запасливый Иваницкий. Пальцы держали на спусковых крючках автоматов. Мотор подвывал на подъемах, из-под колес летели мелкие камни, а овечья тропа, казалось, никогда не закончится.

Но все-таки добрались. В густеющих сумерках прорезались фонари военного городка, бетонный забор, вышки, на которых стояли часовые, и этот вид, похоже, порадовал Иваницкого; остановив машину перед воротами, он хлопнул ладонями по рулю и выдохнул:

— Поживем еще, побултыхаемся! А, капитан, как думаешь?

— Я все-таки спросить хотел…

— Спросишь, капитан, спросишь, а я тебе все расскажу, только не сейчас, вечер воспоминаний пока откладывается. Ну, чего тут у них делается?

А делалось в полку следующее…

Командир в расположении так и не появился. Командование на себя принял Дурыгин, и он уже не терзал телефон, чтобы добиться указаний и приказов сверху, понимал, что их не будет, понимал, что решения придется принимать ему самому и от этих

решений теперь зависит жизнь сотен людей. И поэтому действовал так, как считал нужным: полк готовился к обороне. На вышках по-прежнему стояли ручные пулеметы, возле КПП дежурил бэтээр, на плацу, рассредоточившись, маячили бээмпэ, а по внешней стороне периметра, с перерывами в полчаса, курсировал караул, усиленный гранатометчиком и снайпером. На дороге больше уже не скапливались машины, не толпились люди, маячили лишь несколько «жигулей», прижавшись к обочинам.

— Пусть поглядят, — говорил Дурыгин. — Пусть знают, что, если сунутся, мало им не покажется…

Увидев Иваницкого и Богатырева, он так обрадовался, что даже ногой притопнул, словно хотел пуститься в пляс. Но Иваницкий сразу притушил его радость:

— Двухсотый в кузове. Распорядись. И пусть ребят накормят. Нам тоже с капитаном перекусить чего-нибудь. В штабе будем.

В штабе, когда наскоро поели и остались втроем, Иваницкий коротко рассказал о том, как освободили заложников. А затем резко поднялся из-за стола, подошел к окну и долго смотрел на плац, словно увидел там что-то необычное. Не оборачиваясь, спросил:

— Дурыгин, хочешь совершить подвиг?

— Чего-о?

— Героический подвиг, который золотыми буквами впишут в историю Советской армии.

— Поздно, — усмехнулся Дурыгин. Когда курсантом был, очень хотел, даже представлял в мечтаниях, какой именно. А теперь…

— Вот то-то и оно — ни подвигов, ни славы, одно дерьмо по довольствию. А подвиг совершить придется. При любом раскладе боеприпасы вывезти не удастся. Оставлять их нельзя. Оставим — они на наши головы потом полетят, все к тому идет. Значит, что?

— Значит, фейерверк, — глухо отозвался Дурыгин. — На ходу только бээмпэ, бэтээры и автомашины. Все остальное приведено в негодность. А боеприпасы… Я понял.

— Награды ты за это не получишь, но хоть совесть чистой останется. А нам, капитан, тоже подвиг предстоит совершить.

— Какой? — спросил Богатырев, который уже перестал чему-либо удивляться. Все, что произошло с ним за столь короткое время и что раньше показалось бы просто-напросто дурным сном после крутой пьянки, представало теперь в жесткой реальности, и в этой реальности предстояло жить, надеясь лишь на призрачную удачу.

— А это я тебе чуть позже объясню. Где тут телефон?

* * *

Снова они сидели в кабине ГАЗ-66; в кузове, в одиночестве, дремал Кузин, повесив автомат на шею, а над ними, раскинувшись во всю ширь, нависала теплая южная ночь, кромешную темноту которой с трудом пробивал свет фар. Ехали по какой-то запутанной, глухой дороге, оставляя в стороне трассу. Богатырев ничего не спрашивал, ждал, когда Иваницкий сам заговорит и расскажет — куда и зачем они в этот раз едут. Но тот молчал, согнувшись за рулем, и вглядывался в дорогу, что-то беззвучно шептал, едва размыкая губы. Скорее всего, именно таким образом ругался матом.