Сансет Парк
Шрифт:
На часах девять тридцать. Он хотел позвонить Уилле, чтобы поздравить ее с Новым годом, но в Англии сейчас два тридцать, и, несомненно, она уже спит несколько часов. Он возвращается на кухню, чтобы налить себе еще скотча, в третий раз с тех пор, как он вернулся в квартиру; и только сейчас, впервые за весь вечер, он вспоминает проверить телефонные сообщения, внезапно подумав, что Уилла могла позвонить, пока он был у Марти с Ниной, или когда ехал домой. Всего двенадцать новых сообщений. Одно за другим, он прослушивает их — но ни одного от Уиллы.
Его наказывают. Вот почему она взялась за ту работу на год, и почему она не позвонила — потому что она наказывает его за бессмысленную измену, совершенную им восемнадцать месяцев тому назад, глупое решение сексуальной слабости, о котором он даже жалел тогда, когда лез в кровать. В обычных обстоятельствах (но что назвать обычными?) Уилла не обнаружила бы, но вскоре после того, что он наделал, она пошла к своему гинекологу на обычную раз в пол-года проверку, и ей сказали, что у нее — хламидия, в мягкой форме, но неприятное заболевание, передающееся только половым путем. Доктор спросил ее, если у нее были совокупления с кем-то другими,
Сама мысль об этом мучает его сейчас, идиотство всего, лихорадочное небольшое совокупление, приведшее к такому беспорядку. Приглашение на ужин от Нэнси Гринуолд, литературного агента, за сорок, с кем он вел бизнес-дела последние шесть-семь лет, разведенная, непривлекательная, до той ночи он никогда и не думал о ней. Ужин в шесть часов на квартире у Нэнси в районе Челси, и единственной причиной, по которой он принял это приглашение, было то, что Уиллы не было в городе; довольно скучный ужин, и когда четверо других гостей взяли свои вещи и ушли, он согласился остаться, чтобы выпить с ней перед тем, как пойти домой в Вилладж. Тогда все и случилось, через двадцать минут после ухода гостей, быстрый безумный перепих без никакого смысла для них обоих. После того, как Уилла объявила ему о хламидии, ему стало интересно, сколько других таких же дурных членов удовлетворилось вагиной Нэнси, хотя, сказать правду, немного удовольствия досталось ему — хоть они и кончили вместе, он был слишком озабочен мыслями об измене Уилле, чтобы насладиться полагаемым удовольствием момента.
После его признания, после цикла лечения антибиотиками, очистившими тело Уиллы от микробов, он подумал, что наступил конец. Он знал, что она поверила ему, когда он сказал о том, что случилось только однажды, но этот крохотный ошибочный взгляд в сторону, эта брешь в их общности после двадцати четырех лет брака, пошатнули доверие Уиллы к нему. Она больше не доверяет ему. Она думает, что он — в поисках, ищет молодых и более красивых женщин; и даже если он в этот самый момент и не занят поисками, она уверена, что раньше или позже все опять повторится. Он сделал все возможное, чтобы разубедить ее, но его доводы, похоже, не подействовали. Он слишком стар сейчас для приключений, говорит он, он хочет прожить остатки своих дней с ней и умереть у нее на руках. И она говорит ему: Мужчина в шестьдесят два года все еще молод, шестидесятилетняя женщина — стара. Он говорит: После всего того, что мы прожили вместе, после всех кошмаров и печалей, всех ударов судьбы, всех страданий, сквозь которые мы прошли, как может такая незначительная вещь стать главной? А она отвечает: Может быть, прошлого для тебя оказалось слишком много, Моррис. Может, ты хочешь начать все заново с кем-нибудь.
Поездка в Англию не помогла. Они не виделись друг с другом три с половиной месяца, и когда он, наконец, поехал к ней на Рождественские каникулы, он понял, что она пробует это вынужденное расставание, как тест, чтобы увидеть — сможет ли она прожить без него подольше. Похоже, эксперимент пока удается. Ее гнев перешел в нечто вроде желаемой отстраненности, сдержанности, отчего ему было неловко с ней почти все время поездки, не зная точно, что сказать и что делать. В первую ночь ей было неохота заниматься сексом с ним, а потом, когда он начал остывать, она прижалась к нему и начала целовать его, как прежде, следуя интимным привычкам прошлого, словно между ними не было никакой напряженности. Он был совершенно сбит с толку — их молчаливое единство в постели ночью и нервные и бессвязные дни, нежность и раздраженность в совершенно непредсказуемом появлении, чувство того, что она и отталкивала его от себя и старалась уцепиться за него в одно и то же время. Между ними произошел лишь один скандал, одна самая настоящая ссора. Это случилось на третий или четвертый день, когда они еще были в ее квартире в Экситере и паковали свои вещи к поездке в Лондон; ссора вспыхнула, как все прежде случившиеся между ними, после того, как Уилла начала нападать на него из-за того, что он не захотел иметь с ней совместных детей, что вся их семья состояла из ее сына и его сына и никаких их общих детей, только их двое и никакого другого мальчика или девочки, без призраков имен Карла и Мэри-Ли, витающих вокруг детей; а после того, как Бобби погиб и Майлс исчез, посмотри на нас, сказала она, мы — ничто, и у нас ничего нет, и это его вина, что отговаривал ее не заводить детей все это время, а она была настоящей дурой, послушавшись его. Честно говоря, он никогда не возражал, он никогда не спорил с ней об этом, но как можно было знать, что такое случится; а когда Майлс исчез, они были уже совсем немолоды, чтобы заводить детей. Он не злился на нее за эти снова и снова сказанные слова, потому что была понятной ее печаль, ее потеря, и прошедшие двенадцать лет не могли принести б'oльшего, но затем она сказала что-то такое, что ужаснуло его, что обидело его так сильно, и от чего он так еще полностью не отошел. А Майлс вновь в Нью Йорке, сказал он. Он свяжется с ними, может, на следующий день, может, на следующей неделе, и вся эта печальная глава их отношений будет закрыта. Уилла взяла багажную
В Лондоне было немного получше. Отель стал для них нейтральной зоной, местом, лишенным прошлых воспоминаний; и были неплохие дни гуляний по музеям и сидений в пабах, ужинов со старыми друзьями, брожений по книжным магазинам, не говоря и о сладком времени ничегонеделания, отчего Уилле, похоже, стало лучше. Однажды, днем, она прочитала вслух ему кусок главы книги, над которой она работала — о последних романах Диккенса. На следующее утро, за завтраком, она спросила его, как идут поиски нового инвестора, и он рассказал ей о встрече с немцами на Франкфуртской книжной ярмарке в октябре, его разговоре с израильтянами в Нью Йорке в прошлом месяце, о шагах, предпринятых им в поисках денег. Несколько хороших дней, по крайней мере, неплохих дней, и затем пришло электронное письмо от Марти с новостью о смерти Суки. Уилла не хотела, чтобы он вернулся в Нью Йорк; она яростно и последовательно спорила с ним, почему ей казалось, что похороны будут слишком тяжелы для него, но когда он попросил ее полететь с ним вместе, выражение ее лица стало нервным, ее вывела из себя эта просьба, совершенно невинная — по его мнению, и тогда она сказала, нет, она не сможет. Он спросил ее, почему. Потому что она не сможет, сказала она, повторив свой ответ, словно в поисках нужных слов, явно находясь в раздоре с самой собой, совершенно неготовая к большим решениям; потому что она неготова вернуться, сказала она, потому что ей нужно больше времени. Снова, она попросила его остаться в Лондоне до третьего января, как и планировалось раннее, а он понял, что она проверяет его, чтобы он сделал выбор между ней и его друзьями, и если бы он не выбрал ее, она почувствовала бы себя преданной. Но мне надо вернуться, сказал он, просто вернуться.
Неделю спустя он сидит в своей ньюйоркской квартире в канун Нового года, пьет маленькими глотками скотч в темной гостиной и размышляет о своей жене; он говорит себе, что брак никогда не распадется по причине раннего отъезда из Лондона из-за похорон. А если и распадется, значит, так и должно было случиться.
Он может потерять свою жену. Он может потерять свой бизнес. Пока еще осталось дыхание в нем, говорит он себе, вспомнив эту старую, заезженную фразу, которая всегда нравилась ему, пока еще есть дыхание в нем, он не позволит ни тому и ни другому случиться.
Где же он сейчас? Одной ногой в неизбежном уходе, другой — в возможности существования. В конце концов, ситуация неблестящая, но есть кое-какие, подающие надежду, знаки, отчего он не теряет надежды — или если не надежды, то чувства того, что еще слишком рано отдаваться горечи и отчаянию. Насколько он становится похож на свою мать, когда он начинает так думать, как все еще она упрямо продолжает жить внутри него. Пусть разрушится дом над его головой, пусть его брак загорится ярким пламенем, а сын Конни Хеллер найдет путь отстроить свой дом и потушить огонь. Лаки Лорке спокойно идет под огнем пуль. Или как в танце духов племени Оглала Сиу — полная убежденность в том, что пули белого человека растворятся в воздухе прежде, чем коснутся его тела.
Он выпивает еще один бокал скотча и потом, шатаясь, следует к кровати. Вымотанный, настолько вымотанный, что мгновенно засыпает до того, как раздаются крики и праздничные фейерверки.
3
Он знает, почему ушел Майлс. Еще до того, как пришло то письмо, он наверняка знал, что сын провел ночь в их квартире, ту ночь, когда наутро он и Уилла очень открыто говорили о нем на кухне. После завтрака он распахнул дверь в комнату Майлса, чтобы узнать, приехал ли он на выходные, и когда он увидел пустую кровать, когда он обнаружил пепельницу, набитую сигаретными окурками, позабытую книгу в мягкой обложке о драме периода короля Джеймса, лежащую на полу, сплющенную, невзбитую подушку на быстро заправленной постели — верные знаки того, что сын ночевал здесь; и если он скрылся этим утром, не побеспокоив себя приветствием, без никакого привет или до свидания, это означало только одно, что он слышал все жестокие вещи, сказанные о нем, и был слишком расстроен, чтобы увидеться с родителями. Моррис не сказал о своем открытии Уилле, но тогда не было никакого смысла в гадании, что разговор приведет к такому решению Майлса. Он чувствовал себя очень плохо после того, что сказал, злым на себя, потому что не стал громко защищать сына перед лицом нападок Уиллы, но он подумал, что у него еще будет шанс извиниться в следующий раз, когда они увидятся, чтобы очистить их отношения и позабыть о прожитом. Затем пришло письмо, глупое, нарочно бодрое письмо с ошеломляющей новостью, что Майлс бросил учебу. Обжегся на обучении. Он никак не мог обжечься. Он любил учебу, он был наверху — среди лучших студентов; и за две недели до случившегося, когда они встретились за воскресным завтраком в кафе У Джо Джуниора, Майлс говорил о предметах, которые он планировал изучать в его последний год обучения. Нет, бросить учебу было враждебным актом мести и самоуничтожения, символическим самоубийством и, в чем не сомневался Моррис, прямым результатом того разговора, подслушанного им в квартире.
Все еще не было причин для паники. Майлс уезжал в Лос Анджелес, чтобы провести пару недель с его матерью, и все, что требовалось от Морриса — это взять телефон и позвонить ему. Он сделает это и все объяснит сыну, а если и это не сработает, он полетит в Калифорнию и поговорит с ним с глазу на глаз. Но не только Майлса не было у Мэри-Ли, самой Мэри-Ли не было дома. Она была в Сан Франциско на съемках пилотной серии телевизионного шоу; тот, кто разговаривал с ним, был Корнголд, рассказавший, что о Майлсе они не слышали уже больше месяца, и что, насколько тот знал, не было сделано никаких планов для поездки в Калифорнию этим летом.