Сара Бернар. Несокрушимый смех

Саган Франсуаза

Позже, много лет спустя, я снова встретилась с Кератри, но думаю, что в тот самый вечер я могла бы влюбиться в него, если бы уже не была влюблена в театр. Однако я знаю: Кератри стал для меня счастливым событием, неоценимой удачей. Да, в самом деле, я могла бы влюбиться в него, если бы на следующий день меня не вызвали на репетицию «Ифигении». Впервые я должна была играть на сцене перед публикой.

После этой первой ночи и перед первой встречей с публикой, между первым мужчиной и первым зрителем я не сомкнула глаз и пришла в «Комеди Франсез» на час раньше.

Давен, управляющий постановочной частью, увлек меня на сцену, чтобы показать ее. Таинственный полумрак, вздымающиеся, словно крепостная стена, декорации, дощатый настил помоста, несметное количество

веревок и противовесов, задников, софитов, висевших у меня над головой, совершенно черный провал зала, тишина, нарушаемая поскрипыванием пола, холод, будто в погребе, – все это пугало меня. Я не чувствовала, что вхожу в мир живых артистов, которые каждый вечер вызывали аплодисменты зала своим смехом и своими рыданиями, нет, скорее я очутилась в окружении мертвой славы, насмешливых призраков, порожденных моими наивными чаяниями…

Слава богу, артисты стали понемногу подходить. Ворчливые, сонные, они бросали на меня взгляд и, не обращая больше внимания, начинали репетировать свои сцены. Со всех сторон я слышала грубые слова, удивлявшие меня (у матери нравы отличались вольностью, а язык – сдержанностью; стоит ли говорить, что в монастыре я ни разу не слышала ни единого непристойного слова). Короче говоря, в этом театре я скорее приобщилась к жаргону, а не к Расину. В тот первый день, и без того волнительный, мне довелось встретиться с костюмершей, в довершение всего предложившей для примерки совершенно безобразное платье! Я решительно воспротивилась, тогда эта женщина посоветовала мне самой купить себе костюм! Причем сделала она это с таким отчаянием, будто посылала меня на верную гибель.

– Хорошо, я куплю, – надменно заявила я, покраснев, однако.

Вернувшись домой, я поведала матери плачевную историю с костюмом, и она тут же купила мне белую барежевую накидку, ниспадавшую великолепными складками. Прекрасный венок из роз и заказанные у хорошего сапожника котурны окончательно преобразили меня. Я чувствовала себя неотразимой, хотя и умирала от страха, придя на свой первый спектакль. Мой дебют пришелся на 1 сентября 1862 года.

Вторую половину дня я провела на улице Дюфо перед театральными афишами, не сводя глаз с афиши «Комеди Франсез», на которой значилось: «Дебют мадемуазель Сары Бернар». Наконец в пять часов с подгибающимися коленями я вошла в театр.

Я бесконечно долго одевалась и, глядя в зеркало, то нравилась себе, то нет. «Моей милочке» я казалась слишком бледной, а мадемуазель де Брабанде – чересчур красной. А когда я услышала предупреждение о том, что спектакль начинается, с головы до ног меня прошиб пот, то ли холодный, то ли горячий, я так и не поняла, если такое, конечно, возможно. Перед выходом на сцену у меня стучали зубы.

Занавес подняли. Я смотрела, как он устремляется во тьму, к колосникам, и не могла пошевелиться, завороженно глядя вверх. Занавес поднимался медленно, торжественно, и мне казалось, что это приоткрывается завеса, за которой скрыто мое будущее. Увидев, как он исчезает у меня на глазах, я испытала такое же пугающее головокружение, какое, верно, ощущают перед эпилептическим приступом при виде ускользающей действительности. Точно так же я видела свою ускользающую жизнь: по сути, моя жизнь заключалась в этих диковинных римских декорациях, в этом искусственном освещении и этих загримированных людях. Моя жизнь была там ! Настоящая моя жизнь, естественная, инстинктивная и бессознательная, была в этом тряпье и этой клееной фанере. Именно там она будет протекать. Кровь стучала у меня в висках, кроме этого звука я ничего больше не слышала. На сцену меня вытолкнул Дусе, глазами, руками я сразу стала искать опору. Увидев Агамемнона, я бросилась к нему! И с этой минуты никак не хотела отпускать его: мне надо было за кого-то держаться. Актер, игравший Агамемнона, в ярости тотчас бросился прочь, как, впрочем, и требовала его роль. Потом я увидела свою мать, Иокасту, и уцепилась за нее. Ей тоже удалось вырваться из рук обезумевшей дебютантки, но я последовала за ней, покинув сцену, и бегом поднялась к себе в гримерную. И хотите

верьте, хотите нет, но я начала лихорадочно раздеваться! В это время вошла «моя милочка» и спросила, в своем ли я уме: я отыграла только первый акт, а их оставалось еще четыре!

Тут я почувствовала, что мне и впрямь грозит опасность, если я позволю своим нервам так распускаться. Я призвала на помощь всю свою волю и приказала себе образумиться, взять себя в руки. Не знаю как, но мне удалось укротить обезумевшего зверя, бушевавшего у меня внутри. Правда, я была совершенно невыразительна в этой роли, спокойная и какая-то отстраненная.

Это подтвердил и Сарсе [20] в своей статье: «Мадемуазель Бернар, дебютировавшая вчера в «Ифигении», – высокая, стройная девушка приятной наружности, особенно красиво было у нее лицо. Держится она хорошо и обладает безупречной дикцией. Это все, что можно сказать о ней в настоящий момент».

В самом деле, ничего другого сказать было нельзя. Я чувствовала, что он прав, и ничуть не возмутилась. То же самое было и со вторым моим спектаклем, в котором я играла роль Валерии, но в нем я, однако, пользовалась некоторым успехом. В третий раз я вышла на сцену «Комеди» в «Ученых женщинах». Вот что писал все тот же Сарсе: «Мадемуазель Бернар, исполнявшая роль Анриетты, была столь же красива и столь же невыразительна, как и прежде. Правда, окружавшие ее актеры были не многим лучше, чем она, а ведь у них за плечами большой сценический опыт; они сегодня такие, какой может стать мадемуазель Бернар лет через двадцать, если удержится в «Комеди Франсез». Сарсе скорее был судьей, нежели пророком, хотя я действительно там не удержалась. Но не по его вине, а из-за пустяка, по глупости. Одной из тех глупостей, которые могут лишь раз случайно решить судьбу людей, но которые слишком часто решали мою судьбу. Особенно если дела шли не очень хорошо и случай усугублял мое отчаяние.

Я пришла в «Комеди», чтобы остаться там навсегда. Я слышала, как крестный объяснял различные этапы моей будущей карьеры: «Первые пять лет малышка будет получать столько-то, потом столько-то, и наконец, по прошествии тридцати лет, она получит пай сосьетерки, и так далее».

Поэтому мне казалось, что моя судьба окончательно определилась, вернее, так казалось моему семейству. Лично я немного сомневалась, полагая, что все будет не так просто и может возникнуть какая-то помеха. На мой взгляд, было невозможно и даже ни с чем не сообразно, чтобы я следовала столь определенно начертанной и столь же определенно наводящей тоску линии. Это случилось в день рождения Мольера, когда, согласно традиции, все артисты Дома [21] должны были подходить с приветствием к бюсту гениального писателя. Я впервые принимала участие в такого рода церемонии. Моя младшая сестренка упросила меня взять ее с собой, и мы с огромным почтением смотрели на весь состав «Комеди Франсез», собравшийся в фойе.

Когда сообщили, что церемония начинается, все поспешили в «галерею бюстов». Я держала сестру за руку. Перед нами шествовала очень толстая и необычайно торжественная мадемуазель Натали, сосьетерка «Комеди» – старая, злющая, сварливая. Моя сестра Режина, опасаясь наступить на мантию одной актрисы, нечаянно встала на шлейф мадемуазель Натали. Та, резко обернувшись, с такой силой оттолкнула Режину, что она ударилась о колонну. Моя сестра вскрикнула и бросилась ко мне, ее хорошенькое личико было залито кровью. У меня перехватило дыхание и что-то подступило к горлу, и это был не смех.

– Вы злая и глупая! – воскликнула я, набрасываясь на мадемуазель Натали, и в ту самую минуту, когда она собиралась ответить, влепила ей пару пощечин.

Она тут же грохнулась в обморок, а вокруг – сутолока, возмущение, приглушенные смешки, удовлетворенная жажда мести и сострадание артистов к моей сестре, которая пролепетала, обращаясь ко мне:

– Клянусь, я не нарочно это сделала! Эта старая кляча начала лягаться из-за сущего пустяка!

Ибо моя сестренка, этот белокурый херувимчик, созданный, казалось, на зависть ангелам, эта поэтичная краса изъяснялась как извозчик (впрочем, с годами это ничуть не изменилось).