Сара Бернар. Несокрушимый смех
Шрифт:
Мне следовало покинуть мою мать, я не должна была оставаться в доме, где любовь, пожалуй, слишком часто рассматривалась как источник или средство к существованию. Ибо я знала, что по слабости или от усталости рискую рано или поздно рассматривать ее точно таким же образом, и притом по причинам, гораздо менее достойным уважения, чем те, что толкнули меня в объятия Кератри. Да, это правда. Покидая свою мать, я покидала место, которое, разумеется, вызывало у меня отвращение, но вместе с тем и немного притягивало меня. Разве в девятнадцать-двадцать лет знаешь по-настоящему, что ты собой представляешь? И это после пятнадцати лет, проведенных в монастыре, одного года галантных отношений и месяца в объятиях мужчины! Я, во всяком случае, ничего об этом не ведала и отчасти не придавала этому значения. Я знала: что бы ни случилось, каковы бы ни были мои увлечения, будь то любовь к жизни или желание умереть, всегда настанет определенный и неизбежный момент, когда я окажусь наедине с собой… С собой, наедине с собой на сцене, я буду одна перед множеством лиц.
Франсуаза Саган – Саре Бернар
Дорогая Сара Бернар,
Я только что получила последнее Ваше послание
Сара Бернар – Франсуазе Саган
Прошу Вас, мой юный друг, держите свои сарказмы при себе: эта юмористическая и, можно сказать, почти английская форма, форма недоверия, какую Вы используете, не только ничуть не унижает меня, но, если хотите знать, вызывает у меня смех. Да, конечно, разумеется! Естественно, я тоже жила за счет мужчин, как все незамужние женщины, как все свободные женщины моего времени. Действительно, если я покинула жилище своей матери, то вовсе не потому, что ее пример огорчал или стеснял меня, а потому, что я хотела следовать ему, и делать это для меня было удобнее в собственной квартире. Я жила мужчинами, потому что мне это нравилось, потому что меня это не беспокоило и потому, что я не могла вести жизнь, какую хотела вести в Париже, со своим жалованьем в «Комеди Франсез» или в иных местах. Я была дебютанткой. Мои платья, мои украшения, мой образ жизни, прислуга, коляска, а кроме того, моя семья обходились мне в четыре раза дороже моих гонораров. Поэтому я выбирала мужчин, у которых было достаточно денег, чтобы содержать меня. И в то же время я выбирала мужчин, обладавших достоинствами, которые нравились мне. Вот и все! В мое время одно не противоречило другому, а в Ваше, как я заметила, совсем наоборот: деньги водятся лишь у мужчин, наделенных брюшком, какими-то маниями или грубой самоуверенностью. В мою пору деньги весело струились из их карманов, словно молоко из коровьего вымени, и мы этим пользовались. Не золотому тельцу мы поклонялись, а позолоченной жизни. То, что произошло с тех пор и происходит, насколько я знаю, сегодня, не представляется мне продвижением вперед.
Франсуаза Саган – Саре Бернар
Дорогая Сара Бернар,
Вы совершенно правы, и в отношении меня тоже! Думаю, во мне заговорила ревность, когда Вы вспоминали прекрасных молодых людей, элегантных, щедрых и очень богатых! Что касается меня, то мне никогда не попадались состоятельные поклонники. Они редко бывали таковыми, и хотя особого значения для меня это не имело – ибо я чудом очень молодой заработала себе на жизнь, – признаюсь, порой мне это было бы весьма приятно или, скорее, внушало бы доверие. Заметьте, я никогда не испытывала ни малейшей гордости, ни малейшего чувства превосходства по отношению к мужчинам, зарабатывая денег больше, чем они, или даже если они зависели от меня в плане материальном; в моих глазах это ни в коей мере не умаляло ни их престижа, ни их мужественности. Это была случайность, так уж получилось. То, что Вы нуждались в них, чтобы жить, кажется мне вполне естественным, и я наверняка поступила бы точно так же, если бы это было возможно. К тому же, по правде говоря, если кто и может упрекнуть Вас за Ваше расточительство, то только не я; думаю, Вы заработали огромные суммы, так же как и я сама, и всю свою жизнь бегали от кредиторов, как делала это я и делаю до сих пор. Деньги у меня никогда не задерживались, я всегда относилась к ним как к чему-то, что входит в дверь и тотчас же уходит через окно. И если под этим окном есть руки, которые нуждаются в них и ждут их, или эти дьявольские казино – корзинки для бумаг, как зачастую говорили, то это касается только меня, точно так же как Ваш образ жизни касается только Вас.
Но в отношении золотого тельца Вы правы. Тем более что этот телец бешеный, развращенный, яростный и заразный. Если бы какой-нибудь обитатель другой планеты прочитал нашу историю, то наверняка воскликнул бы: «В конце второго тысячелетия обитатели планеты под названием Земля разделились таким образом: половина неумолимо умирала с голоду, а другая половина тратила три четверти своих доходов на создание того, что поможет ей уничтожить себя». И он был бы абсолютно прав! Это верх смехотворности и верх жестокости, не так ли? Можно сказать лишь одно: если мы исчезнем, то мы это вполне заслужили!
Сара Бернар – Франсуазе Саган
Послушайте, мой милый друг, что за мрачные мысли навеяли Вам наши мелочные денежные истории? Не поддавайтесь унынию! Я ведь говорила Вам: в 1914–1918 годах нам уже предсказывали самое худшее, однако эти пресловутые газы так и не подействовали! Не сокрушайтесь, Земля крепкая, и некоторым кретинам с их циферками, черной доской и мелкими расчетами не под силу, благодарение Богу, уничтожить эту великолепную планету! А знаете, почему я была расточительной и почему Вы наверняка являетесь таковой? Потому что Вы, как и я, поразмыслили и пришли к следующему выводу: мы входим в число небольшого меньшинства, которое, благодаря некоему таланту, благодаря дару небес, само может зарабатывать на жизнь, если, конечно, публика, расположение публики, помогает ему это делать. И среди этого меньшинства мы входим к тому же в еще более крохотное меньшинство, которое не умеет беречь деньги. Почему? Да потому что иметь деньги и уметь беречь их означает раз десять на дню говорить «нет» людям, которые нуждаются в деньгах (в наших, естественно, деньгах), а мы не можем сказать «нет», если мысленно говорим «да». Третье, и последнее, утешение: мы составляем часть ничтожного и даже редчайшего меньшинства, которое умеет тратить свои деньги. Ибо в этом и заключается наш реванш: мы, кто не владеет деньгами, кто зарабатывает их благодаря удаче и случаю и тратит их ежедневно по необходимости, мы, кто никогда не будет людьми богатыми, то есть людьми, которым не надо думать о деньгах, мы тем не менее обладаем способностью
И потом, все это чрезвычайно глупо. Разумеется, мы любим богатых людей за их деньги! Это наделяет их свободой и роскошью, некой аурой, в которую мы спокойно погружаемся вместе с ними. Ну и что! Разве красивые мужчины просят нас любить их за ум (заметьте, такое, увы, действительно случается! Это своего рода наваждение, обычно, слава богу, временное!)?
Ах, я все-таки чрезвычайно довольна, что деньги Вы любите не больше, чем я! Не знаю почему, но я о них не думала, а иначе теперь в разговоре с Вами меня это сильно смущало бы. Точно так же мне кажется, что Вам не пришло бы в голову создавать биографию или портрет скупой женщины.
Но вернемся, пожалуй, к моему ремеслу, ведь это и есть предмет Вашего повествования. Хотя почему-то именно мне приходится время от времени призывать Вас к порядку, это уж чересчур! Период, последовавший за моим переселением, совпал с тем, когда я создавала себе имя в Париже. Я создала себе имя в газетах, у мужчин, у куртизанок, у «всего Парижа», как тогда принято было говорить, я создала себе имя совсем не по причине моего таланта и совсем на иной драматургии, чем драматургия Расина. Я прославилась своей неверностью, своими чарами, своей веселостью и элегантностью. Так-то вот! Я прославилась как женщина, а вовсе не как актриса, и странным, я бы даже сказала, аморальным образом я приобрела у журналистов гораздо большую известность в этот период безумств, чем за два года серьезных усилий. Знаете, фраза Мюссе необычайно справедлива: «Я утратил все, даже веселость, заставлявшую верить в мой гений». До тех пор я ее не понимала и вдруг осознала: действительно, в Париже успех вернее всего приходит к тому, кто его афиширует, но, разумеется, только в том случае, если доказано, что этот успех заслужен. Словом, когда в Париже до меня дошли слухи, что театр «Одеон» ищет актеров, я решительно ринулась туда, причем в одном из тех экипажей, который мне достался за иные таланты. Принимать и выбирать актрис должен был директор «Одеона», некий господин Дюкенель.
И вот, в один прекрасный день в половине одиннадцатого утра я навела красоту. Надела платье ярко-желтого, канареечного цвета, а поверх – черную шелковую накидку с каймой зубчиками, островерхую соломенную шляпу с черной бархатной лентой под подбородком. Выглядело это, по моему разумению, безумно привлекательно. И так, исполненная радостного предчувствия, я отправилась к Дюкенелю. Подождав какое-то время в прелестной, весьма хорошо меблированной гостиной, я увидела прибывшего вскоре очаровательного молодого человека моего возраста, наверняка тоже актера. Приветливая улыбка этого блондина вызвала у меня невольный вздох облегчения.
– Как я вам рада, – сразу обратилась я к нему. – Теперь мы будем дрожать вдвоем.
– Дрожать? – спросил он. – Но почему вы должны дрожать?
– Потому что я не знаю этого Дюкенеля, – отвечала я, – а мне действительно хочется поступить в «Одеон». Я скучаю по театру, но при мысли о необходимости держать экзамен перед незнакомым господином у меня начинают стучать зубы!
И в подтверждение я стала громко клацать зубами, как учили меня в «Комеди Франсез».
Сначала молодой человек разразился безумным смехом, потом, к величайшему моему изумлению, бросился к моим ногам.
– Прекратите эту игру на кастаньетах, – все еще продолжая смеяться, попросил он. – Перестаньте! Я и есть Дюкенель, и это я на коленях умоляю вас поступить в мой театр.
Он протянул ко мне руки, я, разумеется, вручила ему свои. А через несколько дней и всю свою особу. По правде говоря, Дюкенель был само очарование, зато его компаньон, некий де Шилли, просто отвратителен. Итак, Дюкенель стал моим театральным директором, затем моим любовником, хотя я уже не помню хорошенько, в каком порядке это произошло. Потом, позже, он снова стал моим любовником, потом опять директором театра и в конце концов, как обычно, моим другом. Дюкенель был высоким, мужественным, веселым, очаровательным, заботливым человеком, к тому же сильно влюбленным в свою жену, женщину прелестную и в достаточной мере невнимательную к мелочам.