Сара Бернар. Несокрушимый смех
Шрифт:
Феликс Дюкенель на всю жизнь остался для меня самым верным товарищем. Точно так же, как тот молодой блондин, которого я встретила однажды весенним днем в маленькой гостиной и который предложил мне свое сердце, свою постель и свою сцену на многие месяцы.
Некоторые мужчины вот так входят в ваше существование и становятся для вас настоящим подарком.
Едва успев подписать контракт, я бросилась к мадемуазель де Брабанде. Несчастная уже тринадцать месяцев лежала в одном монастыре с острым ревматизмом, поразившим все ее конечности. На небольшой белой кровати с повязкой на голове, со своим большим поникшим носом и выцветшими глазами она была неузнаваема. Только ее невероятные усы ощетинивались от частых приступов боли.
Я тихонько ласково поцеловала ее со смешанным чувством печали и нежности, согревшим ей сердце. Я заметила это по ее ожившим на миг глазам. Поставив в стакан, где
Я навещала ее каждый день. И многому научилась у мадемуазель де Брабанде до того, как она умерла.
В этот момент подле нее я постигла гораздо больше всего, чем тогда, когда она жила полной жизнью. Она подала мне пример мужества, спокойствия и своего рода беспечности перед лицом смерти (такое я мало у кого видела), весьма неожиданной у этой женщины, которая ничего не знала о жизни: усы лишили ее всех радостей женской доли, и однако в минуту агонии она проявила что-то вроде удовлетворенного спокойствия, словно всю жизнь имела все, чего желала. Похоже, нет никакой связи между потребностями, аппетитами человека и пользой, видимыми преимуществами, которые он извлекает из существования. Есть даже несомненное противоречие между предполагаемыми желаниями некоего человеческого существа и их гипотетическим удовлетворением. Я, со своей стороны, нередко встречала людей изголодавшихся, но умирающих с довольным видом, и видела других, которые имели все, но умирали, проклиная день своего рождения.
Мадемуазель де Брабанде умерла, увы, очень быстро, но успела поразить меня в последний раз. Я пришла проститься с ней. Десять монахинь, пребывавших в крайнем возбуждении, окружили кровать, на которой покоилось невообразимо странное существо. У моей бедной воспитательницы, неподвижно застывшей на своем смертном ложе, было лицо мужчины. Ее усы выросли, подбородок обрамляла сантиметровая борода, беззубый рот ввалился, а нос уткнулся в усы. То была ужасная и смешная маска, заслонившая ее доброе лицо. Маска мужчины. Зато ее руки, маленькие и тонкие, были руками женщины.
Молодые монахини были напуганы тем, что, сами того не ведая, держали у себя мужчину. И, несмотря на уверения сестры-санитарки, одевавшей это бедное тело, они дрожали, непрестанно осеняя себя крестным знамением.
Я очень горевала. На следующий день после похоронной церемонии я дебютировала в «Одеоне» в пьесе «Игра любви и случая». Мариво – не моя стихия, он прославляет кокетство, жеманство, а это не мое. И никогда не было моим. К тому же я была такой тонюсенькой. Словом, успеха я не имела ни малейшего, и де Шилли, оказавшийся в тот вечер за кулисами, когда Дюкенель целовал меня в лоб, пытаясь подбодрить, с усмешкой сказал ему:
– Да это игла с четырьмя шпильками по бокам!
Я была возмущена, кровь бросилась мне в лицо, но мне вдруг вспомнился Камилл Дусе и данное ему обещание сохранять спокойствие, и я сдержалась. Впрочем, Дусе сам вскоре подошел ко мне, сказал, что у меня все такой же красивый голос и что второй мой спектакль будет успешным. Он всегда был безупречно любезным, но правдивым, и меня это успокоило.
В «Одеоне» я работала не покладая рук, выучила все роли наизусть и в любую минуту была готова кого-то подменить. Я добилась некоторых успехов, особенно у студентов, которые, не стесняясь, оказывали мне предпочтение. Это был долгий путь, мне он показался очень долгим, но в конце меня ждал успех, настоящий успех…
Феликсу Дюкенелю пришла мысль поставить «Гофолию» [22] , использовав хоровые сочинения Мендельсона. Мне поручили роль Захарии. Репетиции проходили ужасно, просто ужасно, известный актер Бовалле, игравший Иодая, не выдержав, грозно кричал: «Черт побери!» И все начиналось сначала, и опять ничего не получалось. Хоровые партии должны были исполнять ученики консерватории, хоры звучали отвратительно… Внезапно де Шилли словно озарило, и он воскликнул:
– Ничего не поделаешь, пускай эта дурочка (я!..) одна произносит партию хора, думаю, у нее сразу все получится, я слышал, что у нее красивый голос!
Дюкенель молча покручивал усы, чтобы скрыть улыбку. Ну как же, его компаньон сам до этого додумался, вспомнил о малютке Саре Бернар! Стараясь казаться безразличным, Дюкенель снова начал репетицию, но только теперь вместо хора читала я одна. В конце все зааплодировали, особенно ликовал дирижер: бедняга так намучился!..
День первого представления стал для меня настоящим маленьким триумфом. Конечно, маленьким, но все же вполне определенным и полным радужных надежд! Успех на сцене – как это прекрасно, воистину это совершенно упоительно! Публика, завороженная моим голосом и чистотой его звучания,
Когда занавес упал, ко мне подошел де Шилли.
– Ты прелестна, – заявил он, обращаясь ко мне на «ты», что меня ничуть не удивило (всякий раз, когда кто-то добивается успеха, вместе с цветами на сцене его удостаивают подобного обращения).
– Ты находишь, что я пополнела? – со смехом ответила я.
Он хохотал до упаду… И с того дня мы обращались друг к другу только на «ты» и стали лучшими друзьями в мире. Юмор разрушает вражду и создает дружеские отношения – разумеется, между его обладателями…
Театр «Одеон» я любила больше всего на свете. Там все было хорошо, все были счастливы; он был сродни школе, в нем полно было веселой молодежи, и Дюкенель был самым галантным, самым умным и чудесным директором на земле. Мы ходили в Люксембургский сад играть в мяч, все вместе мы играли в карты, в ладошки, да во что угодно. Думая о «Комеди Франсез» и о том маленьком напыщенном мирке с его завистливыми пересудами, вспоминая «Жимназ», где только и разговору было, что о платьях и шляпках, я с еще большим восторгом относилась к «Одеону». В этом храме искусства думали только о предстоящих постановках, говорили только о театре, репетировали и утром, и днем, и вечером – все время. Я обожала это. И даже сейчас, услышав слово «Одеон», я снова представляю себе Париж, лето и деревья, окаймляющие Сену по правому берегу. Каждое утро я ехала в театр в своей маленькой коляске, поскольку жила в ту пору довольно далеко, на улице Монморанси, в XVI округе. У меня были две лошадки, два чудесных пони, которых мне отдала тетя Розина, потому что однажды они чуть было не сломали ей шею, когда вдруг понесли. И была у меня прелестная коляска (уж не помню, кто мне ее подарил), именовавшаяся «кареткой», которой я управляла сама. Я мчалась по набережным галопом, во весь опор, сверкающее июльское солнце расцвечивало Париж серебряными и голубыми бликами. Несравненный раскаленный город выглядел пустынным. Я пересекала его, отпустив поводья, и брала их в руки, лишь подъезжая к театру. Оставив коляску возле «Одеона», я бегом поднималась по холодным растрескавшимся ступеням театра, торопясь в свою гримерную и приветствуя всех на ходу, сбрасывала накидку и шляпу с перчатками и устремлялась наконец на сцену, во тьму, довольная тем, что после поездки по залитому солнцем Парижу добралась до привычного полумрака. Там, при слабом свете висевшей над сценой лампы, там, в окружении декораций, там, во тьме, там, среди едва различимых лиц, там теплилась настоящая жизнь. Ибо я не знала ничего более животворного, чем этот пропитанный пылью воздух, я не знала ничего более веселого, чем эта темнота, я не знала ничего более лучезарного, чем этот полумрак. Однажды моя мать из любопытства заглянула туда ко мне и едва не умерла от отвращения.
– Как ты можешь жить тут? – спросила она.
Как рассказать ей, что я никогда не смогла бы жить где-то еще? Да, я могла жить там, мало того, по-настоящему я жила только там!.. С той поры мне приходилось иногда кривить душой, но по-настоящему я всегда любила лишь этот театральный цех, где я и мои товарищи, подобно мясникам и поэтам, резали и кромсали на куски наши пьесы.
Дни шли за днями, мне исполнился двадцать один год, выглядела я на семнадцать, а играла с одинаковой радостью женщин тридцати пяти и пятидесяти лет. Ибо сама жизнь казалась мне нескончаемой радостью. За стенами театра меня ждал Париж с его лошадьми, его небесами, платанами, мужчинами, кафе, балами, с его рассветами, шампанским и ночами: жить в театре было невероятной, очевидной, немыслимой удачей. Это было прекрасно. И забавно, и удивительно. В «Одеоне» мне довелось повидать многое. Я видела, как из робости часами пряталась за декорациями госпожа Жорж Санд, видела, как освистали Дюма за то, что он демонстративно появился в своей ложе с любовницей, видела, как один актер-грубиян сделал резкое замечание бывшему принцу Наполеону – тот вроде бы сел на его перчатки, и принц швырнул эти самые перчатки на пол, выразив удивление, что банкетка в «Одеоне» такая грязная! Я видела однажды разбушевавшийся зрительный зал, возмущенный тем, что не играли Виктора Гюго, и встретивший бедного Дюма криками «Рюи Блаз»! «Рюи Блаз»! Виктор Гюго! Виктор Гюго! «Рюи Блаз!», слышала свой голос, который требовал для Дюма права быть самим собой, а не Виктором Гюго. Помню, как публика разразилась хохотом, когда в спектакле «Кин» я вышла в эксцентричном костюме, одевшись под англичанку, и как очень скоро, благодаря аплодисментам моих друзей-студентов, злобный смех прекратился, уступив место смущенному вниманию зрителей, покоренных моим голосом, о котором тогда уже заговорили газеты.