Сара Бернар. Несокрушимый смех
Шрифт:
Сара Бернар – Франсуазе Саган
Это вполне естественно: ну как же, актриса с ее любовниками и скандальной жизнью, одним словом, женщина, заведомо лишенная разума и критического восприятия. Нет причин делать из меня исключение из правил. Да Вы и сами, как женщина, должны это знать, не так ли? Ладно!
Сейчас мы дошли до первой войны, которую мне довелось пережить, то есть до 1870 года. Мне было девятнадцать лет. Хорошо! Нет?.. Согласна, мне было больше! Скажем, двадцать пять лет! Двадцать пять, годится? В любом случае, годится Вам это или нет, в 1870 году мне было двадцать пять!
Я отправилась за своей семьей, укрывшейся против моей воли в Германии, и после безумного путешествия среди немецких войск я привезла в Париж все свое маленькое семейство. В Париж я вернулась в разгар Коммуны, народ натерпелся от голода, холода и войны. Люди не хотели, чтобы все это прошло даром. Они видели, как в Париж возвращались буржуа – беззаботные,
Вместе со своей семьей я укрылась в Сен-Жермен-ан-Лэ. Париж находился во власти пожаров и сражений, и я не могла на это повлиять. Несмотря на всю мою печаль, мне действительно нечего было делать в столице: когда любишь свою страну, тяжело видеть ее преданной огню и мечу.
В то время у меня был друг, некий майор по имени О’Коннор, с которым я совершала конные прогулки в Сен-Жерменский лес. Жертвы войны, солдаты и вольные стрелки, прятались порой за стенами Парижа, чтобы немного передохнуть или добыть кусок хлеба. Один из них наткнулся как-то на О’Коннора и выстрелил. О’Коннор, в свою очередь, выстрелил в него и позже обнаружил его, умирающего, в кустах. Тот человек нашел в себе силы и выстрелил в него еще раз, но промахнулся, и тут я увидела, как мой красавец-майор, этот светский человек, джентльмен, попросту обезумел, на его лице появилось выражение преступной, звериной ярости, навсегда отвратившей меня от него: он собирался прикончить несчастного, но я успела выхватить у него револьвер. А между тем он мне нравился…
По вечерам небо над Парижем освещалось ужасающим мрачным светом, розовым или красным, и мы знали, что пламя пожирает город, возможно, уничтожает статуи, деревья, театры города. По правде говоря, в тот момент меня это мало трогало. Во время войны меня окружали очень добрые, милосердные люди, готовые разделить чужое горе; при мысли, что теперь они укрывались за баррикадами и что солдаты в элегантной униформе стреляли по ним, у меня сжималось сердце – к неудовольствию моих друзей и знакомых. Я тоже слыла революционеркой, хотя… хотя… Ладно! Думаю, сейчас не время говорить о политике или истории. Вероятно, и то и другое занимало крайне незначительное место в моей жизни – Вы должны знать это, но Вам следует знать и то, чего мне стоило иногда быть всего лишь легкомысленной, неглубокой, потрясающей Сарой Бернар! Впрочем, мои политические взгляды всегда вызывали негодование. «Как! – упрекали меня. – По какому праву вы говорите о бедных людях? Сами-то вы живете в роскоши, разве не так?» Сидя между двух стульев, я не могла втолковать им, что возможность вести приятную жизнь не мешает мне желать таковой же другим. Это как раз то, что можно назвать противоречием в моей позиции, и если уж приходится выбирать, то я предпочитаю сидеть между двух стульев, раздваиваясь между своими привычками к роскоши и состраданием, вместо того чтобы сыто и себялюбиво развалиться в удобном кресле, как это делают самые беспощадные буржуа, которые ухитряются не слышать криков снаружи. Я не стремлюсь примкнуть к ним, да я и не из их числа. Я всегда трудилась, чтобы заработать на жизнь себе и своим близким. Только буржуа могут верить, что раз у нас один и тот же обувщик, то и душа одинаковая. Меж тем их точки отсчета весьма ограниченны. И лучше уж отказаться от них без всякого лицемерия. «Как? Иногда вы едите черную икру? И вы осмеливаетесь желать, чтобы у других всегда был хлеб? Вам это кажется логичным?» Ну, хватит… Хватит…
Итак, Коммуна завершилась резней и кошмаром, и мы вернулись в Париж, раненные лишь издалека теми событиями, которые, однако, нам не довелось увидеть вблизи. К величайшему моему удивлению, одним из первых в Париже ожил театр. Это было необходимо всем, по крайней мере тем, кто имел возможность купить билеты. Что касается меня, то я в нем отчаянно нуждалась, это было движение, работа, средство избавления от смятения чувств и мыслей, которых до тех пор я никогда не испытывала.
«Одеон» возобновил постановку пьесы Терье «Жан-Мари», где я играла, и надо сказать, с успехом. Но впереди меня ожидало нечто иное, нечто возвышенно-грандиозное (время от времени у меня возникает такое предчувствие, что-то вроде запаха, бьющего мне в нос). А возвышенно-грандиозное в ту пору олицетворял собой Виктор Гюго, возвеличенный изгнанием [31] и вернувшийся в страну как пророк. Он взывал к новой демократии во Франции, и вся Франция знала его, вся Франция знала его слова, его семью, его похождения. В конце 1871 года в «Одеоне» решили поставить «Рюи Блаза».
Виктор Гюго попросил, чтобы первая читка состоялась у него дома на площади Вогезов. Мой зверинец, мой узкий кружок возопил: как! Это мне, с моей-то славой, ехать к этому старику? У меня еще не было ясного представления о существующих ценностях. Я еще не знала, что всегда отыщется десяток исполнителей
В ту ночь я не могла сомкнуть глаз, думаю, это была самая длинная ночь в моей жизни. Я официально была признана великой актрисой, я знала, что могу стать ею, и хотела ею стать, но до той поры была таковой лишь для себя одной.
Франсуаза Саган – Саре Бернар
Если позволите, позже мы поговорим с Вами о Вашем первом триумфе. Но мне хотелось бы задать Вам один вопрос… по сути, не такой уж интимный, ведь это мой долг биографа: что было между Вами и Гюго? Бог знает, какой он был блудник и почитатель женщин!.. Надеюсь, Вы были не слишком чувствительны к отсутствию у него красоты? Вы охотно говорите о его гении – но что произошло между Вами и этим гением?
Сара Бернар – Франсуазе Саган
Ну что ж, на этот раз Вы ничего не узнаете! Вот так! Думайте что хотите! Верят только богатым, не правда ли? Так что ищите – и обрящете…
Франсуаза Саган – Саре Бернар
Хорошо, хорошо, хорошо, хорошо… Это Ваше дело. Впрочем, все, о чем Вы мне рассказываете, – это Ваше дело, и, разумеется, я узнаю от Вас только то, что Вы захотите мне рассказать. Но лично я руку дам на отсечение, что у Вас с этим человеком была своя история. Не такой он мужчина, чтобы пропустить красивую женщину, а я знаю, Вы были красивы. У Вас были золотистые глаза, рыжие волосы и та грация, осанка, та стремительность, которые способствуют славе, придают уверенность и веселость. А этот смех… Мог ли он устоять перед Вашим смехом? Ну, будет… Будет… Говорите мне что хотите, отказывайтесь говорить правду, но я-то знаю…
Сара Бернар – Франсуазе Саган
Ну что ж, знайте! Знайте что Вам будет угодно, хочу я сказать.
А тем временем после «Рюи Блаза» я стала близким другом Гюго. Я встретилась с Жюльеттой Друэ [32] , бедной женщиной, которая сильно страдала из-за него, но лично я была счастлива: я думала о том времени, которое потеряла, находясь рядом с элегантными кретинами, хотя, сама того не зная, была окружена самыми выдающимися людьми! (Но даже зная это, к слову сказать, помню, как однажды в самый разгар беседы я оставила Виктора Гюго, чтобы встретиться с красивым болваном из «Жокей-клуба»! Воистину!..)
Тем не менее благодаря Гюго я познакомилась с Готье, с Полем де Сен-Виктором, с десятком, сотней, тысячью людей, которые отличались умом, а не одеждой. Для такой женщины, как я, это была существенная разница.
Как раз во время одного из банкетов того времени я увидела, как умер де Шилли, сраженный внезапно, не успев договорить какую-то умную фразу. Он упал головой в свою тарелку, я пыталась приподнять его, только и сказав:
– Вы шутите, Шилли!
Он не шутил, он был мертв. Признаюсь, меня это сильно напугало. Я не предполагала, что можно умереть иначе чем на смертном ложе, не думала, что можно быть поверженным вот так, в разгар веселья, на банкете или на спектакле. Роскошь, блеск, празднество, комедия, внешняя видимость казались мне надежной защитой от смерти. Так вот нет! Она пробралась даже туда.