Сатирические очерки

де Ларра Мариано Хосе

В восьмом году, как заявило правительство, Испания могла быть счастливой лишь под просвещенным владычеством верховного распорядителя счастьем народов. [240] Вскоре после этого обнаружилось, что блаженство ей могут дать только самоуправление и отказ от вышеуказанного владыки. В четырнадцатом году уже не подлежало сомнению, что только законный король и законная свобода способны привести ее к длительному и устойчивому благоденствию. В середине того же года ее спасение попрежнему зависело от законного короля, но уже без содействия означенной свободы (с построенного дома леса долой!), и страна уже не проклинала помощь соседа. По девятнадцатый год включительно порядок и мир, слава и удача могли опираться только на святейшую инквизицию. В двадцатом году стало, наконец, ясно, что счастье, которым она наслаждалась столь благочестиво, не было истинным; истинным же должно было стать то, которое ей предстояло получить на основе свободы и равенства; теперь уже знали наверняка, что Испания будет счастлива. Тем не менее в двадцать третьем году мы увидели, как было восстановлено истинное благо; на этот раз его следовало ожидать от тех самых французов, которых в восьмом году считали единственным источником

счастья, а в девятом – источником всех бед. Таким образом, в этом двадцать третьем году она обрела истинное счастье абсолютизма, единственную форму правления, способную привести народ твердой рукой к процветанию; в те времена она в четвертый раз открыла глаза и ясно увидела, чего именно ей не хватает для полного счастья. И, наконец, в тридцать четвертом году она открывает глаза в пятый раз и приходит к незыблемому, как всегда, убеждению, что ее счастье может зависеть только от национального представительства, абсолютистское правление вовсе не является философским камнем. Извлекши уроки из прошлых ошибок, она уже больше не попадается в западню, которую ей ставят злопыхатели, мечтатели и прочие мошенники, только и знающие, что обманывать народы и сбивать их с пути истинного. В тридцать четвертом году она твердо убеждена, что истинное счастье – то самое, которое существует ныне; все прежнее было лишь призрачным счастьем. Признаем, что ее нынешние убеждения – самые прочные, хотя бы потому, что уже не раз она была в этом убеждена.

240

… верховного распорядителя счастьем народов– саркастический намек на Наполеона.

Некоторые полагают, что счастье – это одна из многих вздорных выдумок, «ben trovato»,как мы уже сказали для нашего утешения. Мы со своей стороны остерегаемся утверждать это. И если до сих пор мы видели счастье только на бумаге, то, конечно, не потому, что его вообще не существует, а лишь потому, что до сих пор нам не посчастливилось его найти. Во всяком случае из всего сказанного выше следует вывод: время Испании не касается! Наша родина всегда одинакова, вечно она играет со своим счастьем в кошки-мышки; вечно стремится схватить его на манер того безумца, который упорно пытался левой рукой схватить большой палец той же руки, держа его в правой руке; вечно убеждена она, что ныне счастливее, чем прежде.

Любой вид счастья кажется ей темным и запутанным лабиринтом. Некоторые даже утверждают, что свойственные ей противоречия – это неизбежное зло, ибо никогда она не предпринимала ничего определенного и решительного… Нам остается, однако, выяснить, являются ли противоречия злом, а это еще неизвестно. Если бы мы всегда изрекали только истины, мы должны были бы вечно твердить одно и то же. Но, не говоря уже о том, что вечно проповедовать только одну истину было бы невыносимо тяжело, это заставило бы нас высказать все сразу. Ну, а дальше? А дальше мы вынуждены были бы замолчать. Представь себе, читатель, каким пустым стало бы наше долгое существование. Будем же лучше сегодня говорить одно, а завтра – другое. Подумай только, читатель, какое разнообразие! Любую ткань раскраивают раз и навсегда. То же можно сказать и о вещах ясных и определенных. Мы же стоим за неясность и говорим это вполне серьезно. Прежде всего, никто не станет отрицать одно огромное преимущество, которое имеет неясность перед ясностью, а именно, что неясность в дальнейшем может проясниться. Сделайте вы все сразу, скажем, в первый день нового года. А что вы будете делать в оставшиеся триста шестьдесят четыре дня? Бездельничать? Избави нас господь от этого: ведь праздность – мать всех пороков. Если уж она наихудшее из всех зол, то лучше делать плохо, а затем хорошо переделывать сделанное, чем совсем ничего не делать.

В заключение представим себе на минутку: то, что мы намерены сделать в тридцать четвертом году (ибо я думаю, что мы что-нибудь да сделаем все же!), мы бы сделали сразу в девятом году, или в четырнадцатом, или в двадцатом. Что нам оставалось бы делать в тридцать четвертом? Благоденствовать? Веселое занятие! Так и жили бы мы и состарились со своим счастьем, которое по-настоящему только сейчас начинает нам улыбаться. Словом, время и дела оставили бы на нас свои следы вместо того, чтобы мы оставляли свои следы на времени и делах, и мы бы не находились, как сейчас, у самых истоков счастья. Ужасная перспектива! Нет, мы более благоразумны и потому всегда оставляем себе нечто, что предстоит сделать, нечто неясное, что прояснится в будущем! О счастливый день, когда ничего не надо будет делать, ничего не надо будет прояснять!

Человек предполагает, а Бог располагает,

или Что значит быть журналистом [241]

Великую истину высказал тот, кто первым произнес эту столь избитую теперь пословицу. Если некоторые пословицы стареют и дряхлеют, то эта, наоборот, с каждым днем обретает все новую силу. Я, со своей стороны, сознаюсь, что если бы имел несчастье родиться язычником, эта поговорка явилась бы одной из причин, которые не позволили бы мне признать существование множества богов; потому что меня, человека строптивого и независимого, страшила бы мысль, что я стану предполагать, а тысячи богов будут располагать моими предположениями. Однако, к несчастью, журналист – это только человек, и, что еще хуже, человек хрупкий и слабый. Нельзя отрицать, что журналист – существо, отлично воспитанное, если судить по тому, что у него нет собственной воли. Но помимо хорошего воспитания, он также должен соединять в себе свойства чуть ли не всех живых существ: чтобы быть крепким и выносливым, ему нужно иметь нрав осла и его уверенную поступь, дабы не упасть, бредя по узкой тропке, нередко изрытой и ненадежной; и ему следует прижимать уши, подобно ослу, когда над ним свистит палка. Он должен, как верблюд, по целым неделям уметь обходиться без пищи и шествовать по пустыне, гордо вскинув голову. Ему необходима быстрота лани на случай опасности, то есть на тот день, когда бог, на беду его, расположит так, как он совсем не предполагал. Ему следует иметь собачий нюх, чтобы во-время почуять дичь и облаять нищего; а также ему следует знать, на кого бросаться и кто, по воле божьей, попадет ему на зуб. Ему нужен острый глаз рыси, чтобы прочитать на лице того,

кто может им располагать, все, что ему самому следует предполагать; слух дикого кабана, чтобы еще издалека различать звуки мятежа. Он должен, как крот, прикидываться мертвым, пока не пронесется буря, и двигаться вперед как черепаха, такими мелкими и медленными шажками, чтобы никто этого не заметил, ибо ничто так не пугает, как журналист, идущий вперед. Он должен пятиться как рак, если зайдет слишком далеко, а порой уползать в кусты, как змея; менять кожу, подобно ящерице, когда следует и где следует. Он должен быть упрямым, как вол, и мило непоследовательным, как женщина. Он должен быть, как олень, постоянно начеку и ждать, как пиявка, что его разрежет ножницами тот, кому он спас жизнь. Он должен, как музыкант, разбираться в футах, то есть в смене бегущих друг за другом голосов, и не петь басом партию, написанную для контрабаса. Наконец, он должен уметь в ответ на вопросы строить умильные гримасы, подобно обезьяне. Это – из области животного мира.

241

Статья опубликована 4 апреля 1834 г. в связи с усилением цензурных преследований прогрессивной печати со стороны правительства Мартинеса де ла Роса.

Что же касается растительного, то журналиста, как и растение, может погубить ураган, как бы ни были хороши плоды, которые они приносили. Он должен гнуться под ветром как тростник, но, в отличие от тростника, ему не полагается при этом шептать и роптать; расти на болоте, как камыш и шпажник; должен покорно переносить подрезку, как и когда бог располагает, и принимать ту форму, которую придает ему садовник; должен впиваться, как терновник и ежевика, в ноги беспомощных путников и стлаться под ноги сильных; в пасмурные дни он должен закрывать свои лепестки, как цветок шафрана, чтобы никто не мог добраться до пестика; должен приобретать тот цвет, который ему несут лучи солнца; должен уметь, как орешник, отбрасывать, а иногда и набрасывать тень; должен, как подсолнечник, поворачиваться лицом к самому щедрому из светил, иначе ему конец; он подобен пальмам, которые гибнут все, стоит погибнуть одной; он должен быть годным на топливо, наподобие сосновой шишки. Он должен пахнуть как роза для высших и как лаванда для низших и должен убивать, ласково обвиваясь, как плющ.

Если обратиться к мертвой природе, то журналист похож на камень тем, что нет такого каменотеса, который бы не нанес ему удара и не отбил бы от него осколка. Он должен отливать всеми цветами, как яшма, чтобы оказаться всем по вкусу; должен быть холодным, как мрамор, под ногой сановника; должен быть податливым, как золото, и помнить, что основное его свойство – быть бессребренником; должен передвигаться на свинцовых ногах; должен быть стойким, как бронза, чтобы увековечить даже глупость вельможи; должен уметь спаять все воедино, подобно олову; должен иметь больше жил, чем рудник, и больше ценных качеств, чем горячий источник. И после таких трудов и достижений он должен в конце концов разбиться вдребезги, как сталь, ударившись о твердое препятствие.

Одним словом, журналист это существо трудно вообразимое, а главное – он никогда не должен рассчитывать на завтрашний день; счастлив тот, кто может рассчитывать на вчерашний! Поэтому он никогда не должен говорить как «Вселенная»: [242] «Эта газета выходит ежедневно, кроме понедельника», а, наоборот: «Об этой газете можно сказать наверняка только то, что она не выходит по понедельникам».

Потому что человек предполагает, а бог располагает.

242

«Вселенная»(«El Universal») – газета, издававшаяся в то время «прогрессистами».

Слова [243]

Не знаю, кто сказал, что человек по природе зол. Несомненно, это чьи-то плутни! Мы так никогда не думали. Что бы там ни говорили, а человек не столько зол, сколько несчастен. Он немного горяч, немного взбалмошен, это верно. Но в остальном, если принадлежность животного к тому или иному виду определяется по внешним признакам и если на основании этих признаков можно сделать положительные выводы, то я хотел бы, чтобы Аристотель и Плиний, Бюффон и Вальмон де Бомар [244] ответили мне, к какому виду относится животное, обладающее способностью говорить и слушать. В этом-то несомненно и заключаются доводы в пользу превосходства человека над животным, – скажет мне естествоиспытатель. В этом-то несомненно причины его несовершенства, – таково мое мнение, ибо я больше похожу на естественного человека, чем на естествоиспытателя.

243

Статья опубликована в журнале «Испанское обозрение» 8 мая 1834 г. Эта статья открывает серию статей, в которых Ларра

244

Жорж-Луи-Локлорк Бюффон(1707–1788) – французский естествоиспытатель, автор труда «Естественная история» в 36 томах; Вальмон де Вомар(1731–1807) – французский естествоиспытатель.

Представьте себе льва, терзаемого голодом (единственный признак, по которому человек может выдержать сравнение со львом), покажите ему барашка, и вы увидите, что хищник ринется на невинную добычу с такой ловкостью и уверенностью, каких потребует удовлетворение его насущной потребности. Вместе с тем покажите ему газетную статью, превосходно написанную и отредактированную, произнесите перед ним речь о счастье, порядке, благосостоянии, но остерегайтесь приближаться к нему. Может быть, он совсем и не поймет этого, однако когти его докажут вам, что единственное счастье для него состоит в том, чтобы полакомиться вами. Тигр не может не растерзать лань, но лань, разумеется, не рассчитывает услышать от него доводы в обоснование этого. В лишенных разума животных все разумно и положительно. Самка не обманет самца, и, наоборот, самец никогда не обманет самку. Они не умеют говорить и именно поэтому понимают друг друга; сильный не обманет слабого по той же причине: едва завидев сильного, слабый бежит, – таков закон, единственно возможный закон.