Счастливая черкеска

Немченко Гарий Леонтьевич

«…и да владычествует они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над зверями, и над скотом…»

Часто ли об этом, из Библии задумываемся?..

Странствующий так долго по белому свету со своими лошадками добрый человек, настоящий наездник, Ирбек Кантемиров неутомимо учил нас именно такому, освященному высоким Духом, владычеству и столь многое искупал: за нас всех.

БЕЛЫЙ КОНЬ НА АСФАЛЬТЕ

Отрывок из романа «Вороной с походным вьюком»

Однажды

поздней осенью я ехал в рейсовом автобусе из Краснодара в Майкоп. День был теплый и удивительно ясный — прямо-таки прозрачный был день. Такие деньки выпадают обычно в конце ноября, когда ветры покончили наконец с листвой и выдули заодно последние запахи сытого лета, когда уже хорошенько потрудились дожди, прополоскали, промыли все вокруг, и щедрое солнце является словно для того, чтобы всем добрым людям показать, насколько тщательно все проделано… Над ярко-зеленою озимью тогда тонко сквозят вдалеке макушки черных деревьев, а чистое, без единого облачка, голубое небо отодвигает горизонт до молочно-белых снегов на вековых кавказских вершинах. В такие дни все вокруг заполняет благостная тихая теплынь — такая тихая, что идущие домой школяры на пальце, продетом в петельку для вешалки, волокут по земле длиннополые свои пиджаки, а сидящие на лавочках распокрытые, с платками на плечах старухи глядят на это явное безобразие не только умиротворено, но даже с умилением…

Автобус был большой, новенький венгерский «Икарус», и по широкой, меж озимей, асфальтовой дороге катил торжественно, как раздумавший взлетать авиалайнер, который впервые присмотрелся к земле.

И вдруг он резко затормозил, смолк двигатель. Всех сильно качнуло, все тут же вытянули головы.

Впереди круглился затяжной поворот, на котором дугою замерла цепочка машин, и промежутки, оставленные железом с привычными глазу формами, толчками наполняло исчезавшее тут же стремительное живое движение. Чем ближе стояли к автобусу машины, тем короче были меж ними разрывы, мельканье участилось как пульс, но запоздавшее сознание, наконец, донесло: навстречу несутся лошади.

Послышались яростные удары копыт и бестолковое, тут же глотаемое натягом, громыхание брички, взметнулись за окном задранные — бешеный зрачок под спутанной челкой, пена в белом оскале — головы, в новом броске кожа на спинах у лошадей дернулась, уже на той стороне канавы заплясали мощные крупы, отчаянно наклонилась пустая бричка, и вот уже из-под ног у них брызнула черная земля, две равные полосы от колес остались на краю поля, а они помчались теперь по зеленям, вынеслись на плоский курган с густым терновником по гребешку и, показалось, сперва, завязли, но вот перемесили его, судорожно переменяли, выломились — и покатили дальше.

— Бурка с Гнедком, — на вздохе сказала сидевшая позади пожилая женщина. — Не поубились бы!

Ударили по ногам барки? Не привыкли к упряжке? Слишком близко прошел, смрадом обдал тяжелый рефрижератор? Обидел тут же соскочивший с телеги конюх?.. Или одной из лошадей накануне приснился страшный сон, и она его неожиданно вспомнила?

Но

точно так же не хотел ждать перед светофорами, так же не желал вписываться в обычную суету, искал прогала в ней, выламывался с городского асфальта на обочину этот сюжет о лошадях.

Прошлой осенью я возвращался с работы, когда навстречу мне поднялась со скамейки у подъезда одна из сидевших там обычно старушек, сказала с любопытством в глазах:

— А к вам люди приезжали. На лошадях!

Конечно же, я невольно переспросил: это как же, мол, так — на лошадях?

— Да так! — развела она руками. — Верховые… ну, всадники. Сперва думали, конная милиция, а потом глядим: в черкесках и в шапках этих, что на Кавказе носят…

— А-а! — начал я догадываться. — Спасибо! Жаль, меня не было — эх, жаль!

— Да и они жалели, и мы все, — начала сидевшая на скамейке другая пожилая женщина, но я уже открыл дверь и лишь выглянул теперь из-за нее: «Спасибо, спасибо!..» С ними только остановись!

Как раз в эти дни я готовился отнести в издательство первую в жизни книжку очерков, и были в ней среди прочих два цирковых: о клоуне Куклачеве, о знаменитом теперь «кошатнике», и об осетинских наездниках Кантемировых, о джигитах. Написаны они были довольно давно, кое-что пришлось уточнять, и накануне я звонил Ирбеку Кантемирову, расспрашивал его о ребятах: кто уже из цирка ушел? Кто еще выступает?

Дома я у сына спросил:

— Давно появился?

— Только что.

Хоть он вовсе не был виноват, я его укорил:

— Вот видишь! А к нам заезжали дядя Ирбек с джигитами.

Он так же коротко бросил:

— Мне сказали.

Повесил мой плащ и пошел в свою комнату: деловой.

— Ты по телефону там? — крикнул я ему вслед.

Он выглянул:

— Нет, а что?

— Позвоню сейчас домой. Расспрошу, куда ехали.

Сразу дозвониться я не смог, Ирбек был в цирке, а когда застал его на следующий день раненько утром, он рассмеялся в трубку:

— Ты что-то путаешь!.. Никуда мы не ездили ни вчера, ни перед этим. Кто теперь по городу ездит? Это раньше! В любую область летом приедешь, и, как часок выдался, так с ними — на речку… А теперь города поразрастались — из центра не выбраться, а где речка в центре — там набережная, бетон… нет-нет.

— Может, Мухтарбек со своими каскадерами куда-либо ехал? — спросил я Ирбека о младшем брате.

И опять: нет-нет, Миша сейчас на Украине, под Киевом, со своими головорезами снимается, только вчера звонил.

— Странно, Юра! — сказал я Ирбеку. — Ничего не понимаю.

— Знаешь, когда мы последний раз по Москве ездили? — слышался мягкий, как его кавказские сапоги, голос Ирбека. — Когда у нас Казик с рукой лежал — тогда!

Ох, эти сюжеты во мне — словно почки на весенней вербе!.. На какой веточке задержался солнечный луч, в какую посильней сок ударил — и та уже первая сбросила иссохшую шелуху, брызнула тонкими остриями листочков… Или все это — те долги, которые никак не можешь раздать? Или, наконец, — рассказ о любви?