Счастливая черкеска
Шрифт:
Отстукивали дробь в ночной тишине подковы, хрустели под копытами камешки, взрывались синими искрами. Тяжело развевались черные бурки. «И-эх! — негромко вскрикивали лихие всадники. — Й-и-ех!..» И под единственным фонарем молнией высверкивали и тут же гасли очерченные клинками круги.
Когда четверо из них стали по углам, а Ирбек в середине квадрата соскочил с коня, и его серый, в яблоках, его фарфоровый, как определял один знаток лошадей, в мушках, Сема выставил переднюю ногу и вытянул над ней шею — мордою до самой земли, таким образом низко кланяясь, —
Тут же носы отлипли и почти разом появились ладошки и раскрытые пятерни: было похоже, что все вдруг принялись протирать стекла.
Они подождали, пока откроется окно на четвертом этаже. Казик был в докторском белом колпаке и теплом халате, который набросила на него стоявшая позади и перехватившая его рукою поперек груди пожилая сестра.
— Эгей! — закричал Казик. — Я скоро отсюда выйду!
И еще что-то закричал по-осетински. Ирбек вскочил в стремена, натянул повод, и Сема стал привставать на задних ногах и приподнимать передние — делал «свечу».
К Ирбеку подъехали остальные и стали по двое по бокам. Они горячили коней, тут же их сдерживали и потряхивали ружьями в вытянутых руках.
— Поправляйся, Казбек! — закричал Кантемиров. — Нам трудно без тебя… ждем!
И они стали разворачиваться на месте, и Ирбек первым пришпорил своего Сему.
— Действительно, без него трудно! — сказал он капитану Григорию Петровичу, когда они выехали на улицу и стали поправлять лошадям подпруги. — Мать каждый день звонит: когда он вернется, наконец, их поездки в другой город?.. Один дед знает, а ей я решил не говорить. Она одна, целыми днями работает. А отца нет.
— Понятное дело, — сказал капитан Григорий Петрович. И вздохнул.
— А джигит должен расти джигитом, разве не так?
И добрый капитан Григорий Петрович подтвердил:
— Только и только так!
Потом он завел свой желтый «Жигуль» с синей полосой на боку, снова включил мигалку, и снова они поскакали за ним по осевой полосе…
Назавтра Казик шел по больничному коридору в сопровождении, «самолетчиков». Пользуясь летными терминами, можно сказать, что он вел три или четыре звена, или, если хотите, целую эскадрилью «самолетчиков». Все они расспрашивали его о джигитах, но Казик, как и подобает настоящему горцу, был немногословен, а то и вообще помалкивал.
После завтрака к нему подошла сероглазая, с длинными пшеничными волосами девочка в больничном халатике и спросила, можно ли с ним поговорить. Они отошли в сторонку и стали у окна во двор.
— Я слышала, как врачи говорили: если не случится чуда, то я умру, — печально сказала девочка. — А вот вчера было чудо, но я его не видела, мне давали снотворное… Значит, я и точно умру!
— Какая чепуха! — рассмеялся Казик. — Тебе сколько лет?
— Двенадцать, — ответила девочка.
— А мне тринадцать, — сказал Казик. — Ты подумай: если
— Я не говорю: мы, — поправила девочка. — Я говорю: я.
— А ты почему должна?.. Кто тебе сказал? Ха!
— Сказали врачи. Если не получится чуда…
— Ты подожди немножко! — попросил Казик. — Только я выпишусь, и тут же будет тебе такое чудо! Подождешь?
И девочка пообещала подождать.
Казик теперь не скрипел зубами, спал хорошо, и каждую ночь ему снилось почти одно и то же: бьют цирковые барабаны, манеж заливает яркий свет, и он выезжает на своем вороном коне на середину манежа, а перед ним, свесив ноги на одну сторону, сидит девочка в белом платье и белом, как у невест-осетинок чепчике с жемчужными струйками по бокам… Барабаны смолкают, и в наступившей тишине слышится грозный голос:
— Это еще что за номер?!
— Это моя жена Марина, Ирбек! — смело отвечает Казик. — Я ее спас от смерти!
— Ты поступил как настоящий мужчина! — добреет знакомый голос. — Теперь ты — настоящий джигит.
И грозный Ирбек Кантемиров соскакивает со своего жеребца, идет к ним и с холки у вороного снимает девочку в белом платье чепце со струйками жемчуга по бокам, а потом подает руку Казику… Снова бьют барабаны, поздравить их бросается клоун Куклачев дядя Юра, но тут же неловко падает, встает и снова идет к ним, нарочно прихрамывая, еще издали тянет руку, а левою смешно потирает ушибленный бок…
По утрам его будил «самолетчик». Когда Казик открывал наконец глаза, тот пикировал на его тапочки и пододвигал их поближе к койке:
— Сколько можно дрыхнуть?.. Люди сказали, ждут тебя, а ты опять пропускаешь завтрак!
Но Казик не шел в столовую. Он набивал карманы орехами, которые прислал ему дедушка, и сразу бежал на третий этаж, в палату, где лежала Марина.
Когда Казика выписали, девочка поцеловала его и сказала, что помнить она его будет всегда, но они больше не увидятся.
И Казик спешил.
После первого же представления днем, когда они уже перестали вываживать коней, он незаметно потащил своего вороного в сторонку, на цыпочках прошел мимо гардеробной Ирбека. На выходе вахтерша спросила, куда это он собрался, но Казик уже знал, что ей ответить: на улице его ждет фотограф. Перед этим он снимал в цирке конников, не Казика тогда не было, болел, и фотограф теперь снимет его отдельно.
Вахтерша махнула ему рукой, и через дверь служебного хода он вывел вороного на улицу.
— Куда это он? — спросил вахтершу случайно заметивший это клоун, который подошел к ней с кошкой в руках.
Вахтерша объяснила ему, и клоун, поглаживая свою кошку, постоял в задумчивости, потоптался на одном месте, потоптался — и быстро потом пошел к себе в уборную.
Сперва он хотел было переодеться и снять грим, но потом понял, что времени на это у него нет, и только махнул рукой своему отражения в зеркале.
— Тоже, что ли, фотографироваться? — спросила его вахтерша.