Счастливчики
Шрифт:
Блистает там воздушностью прогалин.
(перевод К. Бальмонт)
— А, — сказал доктор Капелло, и в его голосе послышалось блаженство. Его зрачки были неподвижны и расширены. — Я все вижу. Деревья. Сад. Река… Я вижу… — он сделал еще один тяжелый вдох, — мою Рэйчел.
Роланд резко вскинул голову, широко распахнув глаза.
— Папа? — Роланд наклонился и коснулся лица доктора Капелло. — Папа?
Эллисон положила руку на грудь доктора Капелло. Она ничего не чувствовала.
— Он ушел, — сказала она шепотом, но в
Эллисон посмотрела на Роланда. Он покачал головой, но не от недоверия, а в знак протеста против несправедливости всего этого. И тогда он смог, и, наконец, он сказал все, что хотел сказать.
— Папа, это твой сын. Это Роланд. Послушай меня. Я люблю тебя, папа. Я всегда буду любить тебя. Ты любил меня, когда никто другой не мог. Ты любил меня, когда никто не любил. Ты взял меня к себе, когда я никому не был нужен. Ты не просто простил меня, ты назвал меня своим сыном. Когда меня больше никто не хотел, ты дал мне дом. Ты сделал меня тем, кто я есть. Ты сделал меня хорошим человеком. Я обязан тебе всем. Я обязан тебе всей своей жизнью, всем, что я есть, и всем, что у меня есть, и всеми, кого я люблю. Папа? Ты меня слышишь? Папа?
Тора и Дикон рыдали в объятиях друг друга. Они потерялись в горе, тонули в нем, задыхались. Роланд начал свою ектению 19заново.
— Я люблю тебя, папа. Я всегда буду любить тебя. Ты любил меня, когда никто другой не мог. Ты любил меня, когда никто не любил. Ты не просто простил меня…
Эти слова заполнили комнату, заполнили ее до самых стропил и наполнили Эллисон до самых ребер, так что она думала, что те треснут и расколются от того, как ее сердце распухло от любви к Роланду. Какой бы грех ни совершил доктор Капелло против нее, Эллисон поклялась никогда не обвинять в этом Роланда.
Она потянулась к нему, оттащила от трупа доктора Капелло и подвела к креслу. За окном стояла высокая круглая луна, а в постели лицо доктора Капелло обмякло, губы слегка приоткрылись в посмертной маске. И Эллисон знала, что именно она должна это сделать. Эллисон медленно опустила одеяло, чтобы освободить его от рук доктора Капелло, и натянула его на лицо.
Эллисон понимала, что должна что-то сказать, потом. Что-то глубокое, поэтическое и милосердное было в этом человеке, который совершал прекрасные и уродливые поступки и теперь стоял у врат рая, ожидая, перевесит ли красота уродство в глазах Бога. Но впервые в жизни Эллисон поэзия подвела ее. У нее осталось только три слова.
— До свидания, папа.
Глава 28
Следующие два дня прошли как в тумане. Эллисон помогла сделать необходимые телефонные звонки. Она готовила, убирала, варила кофе чашку за чашкой, пока Роланд, Дикон и Тора ходили по дому, оцепенев от шока, ведя себя почти нормально, что всегда казалось самым ненормальным, что люди делают после смерти. Каждую ночь Роланд спал с ней в ее постели, обнимал ее и иногда целовал, и на этом все. Они не занимались любовью и не говорили о своем будущем, если оно вообще возможно. Нерон мог играть на скрипке, пока горел Рим, но даже он не играл на пепелище.
А пепелище было. Четыре стеклянные урны с останками доктора Капелло были доставлены в дом утром
— Спасибо, — сказал Дикон и сглотнул.
— Нет проблем.
— Знаешь, я сам их сделал.
— Правда? — спросила она.
— Ты хоть представляешь, как трудно делать урны для праха собственного отца, пока он еще жив? — спросил Дикон.
— Не могу себе представить.
— И не советую.
— Ты сделал четыре.
— По одной на каждого из нас, — сказал он. — Но если ты не хочешь…
Он улыбнулся ей страдальческой улыбкой.
Она обняла его и прижала к себе. Он не плакал, но в этом не было ничего удивительного. На третий день они уже выплакали все слезы.
— Ты ведь останешься? — спросил Дикон.
— Ты этого хочешь? — спросила она.
— Ты нужна Роланду. В сексуальном плане, я имею в виду, — сказал Дикон, отстраняясь.
— Дикон.
— Это часть процесса исцеления, — сказал он. — Это очищение. Нужно вывести все жидкости.
— Ты безнадежен.
— Правда. По крайней мере, я постоянно говорю об этом Торе. Но вот только она никак не купится.
Эллисон игриво толкнула его, и они рассмеялись, впервые за много дней.
— У меня есть кое-что для тебя, — сказал Дикон. — Наверху, в моей комнате.
— Что-то мне страшно.
— И правильно, — сказал он, подмигивая.
Он отвел ее наверх в свою спальню и показал большую коробку, стоящую на полу, перевязанную бечевкой.
— Для тебя, — сказал он. — Открой.
Эллисон взглянула на него, прежде чем развязать веревку и открыть крышку. И там, уютно устроившись внутри упаковки с пенопластом, она обнаружила стеклянного дракона. Не одного стеклянного дракона, а двух. Не двух, а трех. Не трех, а четырех. Она вытащила из коробки все четыре штуки по очереди. Они были изящно вылеплены, с такими замысловатыми деталями, что она едва могла их разглядеть. Все они были разные: один — черный и смеющийся; другой — золотистый и задумчивый; третий — рыжий, с высоко поднятым подбородком, гордый и улыбающийся; четвертый — нефритово-зеленый и держал в когтях книгу. Эллисон сразу узнала их — по дракону для каждого из них. И что еще лучше, это были не просто драконы, а подставки для книг. Каждый из них располагался на тяжелом стеклянном постаменте с массивной стеклянной спинкой. Дикон сделал их для нее, сделал своими руками. Она полюбила их в одно мгновение.
— Они прекрасны, — выдохнула она, неспособная сказать большего.
— Мне нравится создавать животных, — сказал Дикон, и она взглянула на него. Он выглядел немного грустным, немного смущенным. — Знаешь, когда я был ребенком…
— Знаю, — сказала она. — Когда я была ребенком, я наступала на каждого муравья, который мне попадался, потому что думала, что они меня схватят и сожрут. Кажется, я путала их с пираньями. Дети иногда бывают тупыми.
Дикон улыбнулся ей с благодарностью.