Счастливый день везучего человека
Шрифт:
— Спасибо. — Я уже шарил в кармане джинсов, вылавливая дензнак.
— Ха! Спасибо — многовато будет. Мне бы и три рубля вполне хватило.
— Какие базары! — Я выудил наконец зелененькую бумажку.
— Эх, горожанин ты гнилой! А еще северный человек. Я шучу, понимать надо. А то проеду по спине.
— Извиняй, братан.
— Бог простит. Ну ты понял, куда тебе? По ЛЭПу, и вперед. Во-он у той мачты на горе — перевал. Оттуда увидишь свое Лесное. Семь верст протопаешь, сейчас вряд ли кто подкинет. У тебя там кто? Родня?
— Да нет… Так…
— А-а…
— Спасибо! —
Машина удалилась, подхватив свой хвост-мантию. Наверное, комета Галлея тянет так свой огненный шлейф…
Я остался в степи на кресте двух пыльных дорог. По одной, той, что шла вверх, мне предстояло пойти. Туда же карабкалась ЛЭП, шагала в гору своими решетчатыми ногами-мачтами.
Я посмотрел туда, откуда приехал. Станции не было видно.
— Степь да степь кругом, — поделился я своими наблюдениями с сумкой. — Дурак. Кретин. Олигофрен…
Семь километров. Три с половиной в гору, столько же с горы. До станции их, километров, тоже семь. Ерунда — час ходьбы. Если сейчас двинуться, то можно успеть как раз на поезд. Билетов на него навалом, ведь поезд идет на север, а все рвутся на юг. «К морю, к солнцу, к цивилизации», — сказал бы Джек Лондон.
Вечером буду дома…
Нет уж! Это будет слишком оригинально. Двенадцать часов трястись в этой братской могиле на колесах, под названием общий вагон, на третьей полке уже давно не ездил, приехать на этот чертов полустанок — как его там называют? Потом, поймав попутку, очутиться где-то в степи на пыльном перекрестке — она была такая же и при Батые и при Мамае (разве что ЛЭП-500, мне сдается, тогда не стояли). А потом взять так, просто-запросто, и развернуться с аверса на реверс. Или наоборот, спорить не буду. Да еще и билета не было, сунул «чирик» проводнице-стерве. Довезла, дотащила на третьей полке. И после этого снова на поезд и на север, на север… И думать, думать, думать… Скрипеть немногочисленными, не очень извилистыми извилинами. Напрягать серое вещество (а достаточно ли оно у меня серое?) А колеса — тук-тук, ду-рак; тук-тук, ду-рак. Тьфу! И почему это колеса стучат? Рельсы прямые, колеса круглые. Ах, ну да, как же я забыл — колесо же это пи эр квадрат. Квадрат-то и колотит. И колотит…
Идиотизм. Если бы у меня были уши большие, как у ирландского сеттера, я хлестал бы себя ушами по щекам. И наверняка бы добился в этом занятии успеха. Большого.
Я швырнул окурок в пыль (и откуда она берется?). Подхватив свою сумку, двинулся следом за опорами. Они поднимали свои исполинские руки-траверсы, как будто замаливали перед небом грехи человечества. Когда мне пришла в голову эта глупость, я даже остановился, чтобы посмеяться. Но смеха не получилось, и я двинулся дальше.
А провода — з-з-з — зазвенели, запели у меня над головой…
С тех пор, как она уехала, прошла всего неделя. Да, да, семь дней. Врешь, семь дней и одна ночь. Забыл — та самая ночь в душном вагоне под лампочкой на третьей полке?
А мне показалось — год. Десять лет…
— Чушь, десять лет назад она ходила в школу, в первый класс. А ты что же делал десять
Что же я делал? Как что: крутил баранку, я всю жизнь ее кручу. Сейчас в «тачке», пять лет назад на «скорой». А десять лет назад в армии, на бээмпэ. Вот в таких же, примерно, степях…
Бээмпэ — боевая машина пехоты, значит, — большая-большая, а «волжанка» — маленькая-маленькая. Да, измельчал я за этот червонец…
Тогда я Светку не замечал: бегала какая-то первоклашка, крутилась под ногами — мы ведь с ними, Янцами, в одном подъезде живем, в старенькой нашей «хрущевке». Я на пятом этаже, она на третьем. Сашка Янц — ее брат — мой, так сказать, друг детства. Вообще-то, я его чуть постарше, годами двумя раньше его учился. А вот то, что у него есть взрослая сестра, это я заметил только сейчас. Ну, может быть, полгода назад. И с тех пор она вошла в мою жизнь (такую фразочку я напишу когда-нибудь в мемуарах — банально, но верно).
Вошла в мое большое больное (вернее, здоровое? — больное для красного словца) сердце, вся без остатка. Влезла туда вместе со своей попочкой, обтянутой джинсами. Старый сивый мерин — расскажи кому — обхохочет. И правильно сделает. Додумался, втюрился в семнадцатилетнюю соплюху. Не хватало тебе девок, — чучело? Хватало. Смотрю я на свою рожу в зеркало: в фас — питекантроп. В профиль — неандерталец. Ну это, конечно, шутка… Рожа как рожа.
А Светка меня достала, мельком глянув в мою сторону.
Ни одно животное не страдает бессонницей. Когда животному плохо, оно спит, отсыпается. И все проходит. Бессонница — состояние души, а у зверей, говорят, нет души. Нервная система животного как броней закрыта инстинктами. А у человека — сознание, подсознание, мифическая душа… Хорошо быть человеком. Но даже просто быть человеком — уже труд.
Ночь. Сознание с подсознанием говорят: надо спать. А душа (ох уж эта душа!) дергается то в сердце, то в печень, то в мозгах. И я не сплю, курю, хотя давно уже дал себе слово не курить ночью.
По потолку скользят блики от проезжающих где-то машин. Они так далеко, что не слышно даже гула. Блики стекают на стену, на груду железа в углу. Железо поблескивает: маленькая штанга, гантели, гиря. Спал я ночью или не спал — утром проделываю весь комплекс. Потом бегаю, как дурак, три круга вокруг карьера. Душ. Это надо делать. Я не знаю, почему это надо, но чувствую — без этого пропадешь…
Приемник бормочет, «Маяк» передает погоду. В Афинах, говорит, будет двадцать пять градусов, в Будапеште — восемнадцать. В Нью-Йорке… Всю жизнь мечтал узнать, сколько будет градусов завтра в Афинах, Нью-Йорке…
Далекие, далекие страны. Ты никогда в них не был и не побываешь, извозчик. Крути руль и смотри на дорогу. Радуйся, если к тебе сядет алкаш, тряси с него «капусту».
У тебя любовь. Лямур, как говорят в Париже… На семнадцатилетие приволок ей веник — семнадцать алых роз. Выложил за них кавказскому человеку на базаре полтинник. Сколько пьяных надо тряхнуть за полтинник?
А она приняла как должное. Удивилась, похоже, только ее мать. Странновато на меня сейчас поглядывает. А черт с ней, с тещей (ха-ха).