Счастливый день везучего человека
Шрифт:
— Из школы? — я ревную.
— Нет, он из армии пришел. Леша Смолин. Знаешь, как он зовет своих друзей: мои огурцы. Правда, забавно? — она заливается, так ей весело.
Огурцы! Недоносок! Знаю я этого малохольного Лешу, вернее, опять же его старшего брата — мы все когда-то ходили в одну школу, тогда единственную на весь наш район. Это сейчас микрорайоны, школы, новостройки… А Колька Смолин был знаменит тем, что виртуозно срывал уроки во вторую смену. Зимой темнеет рано, а Коля проберется в класс раньше всех, выкрутит лампочку, сунет в патрон двухкопеечную монету и обратно закрутит. Идет
А Леша, его братик, вполне состоявшийся дебил. Если его, конечно, армия не перевоспитала. Я вспомнил его смазливую рожу. Ха! Огурцы…
— Да, — говорю, — хороший парень.
А вечером я ему, хорошему парню, экс-солдату звоню. Поболтал немного с Николаем (он инженер-электрик, главный энергетик в какой-то шараге, эксперименты с двушкой пошли ему на пользу). Потом зову Лешу.
— На трубе! — Леша отвечает. Как же, перевоспитает такого армия…
— Привет, Леша! Как оно ничего? Говорят, отслужил?
— Все чики-чики. — Он несколько удивлен, что я его позвал. Раньше я его никогда не замечал, общаясь с Николаем. Ну, тогда он был совсем сопляк.
Разговариваем. О том, о сем. О службе — халява служить поваром! Медленно, но верно подвожу его к главной теме: фамилии Янц. Оживляется:
— Да, Светка стала телка, что надо. Подставки — экстра. А дойки — на третий номер, наверно, тянут. Рожа, конечно, не фонтан… Главное фигура тела! Жалко, что малолетка…
— Да, да, — я поддакиваю. — Хорошая девочка. А теперь, Леша, слушай сюда: если я тебя там увижу — откручу башку. Въехал, Алеша?
В трубке молчание.
— Если не въехал — рискни. Светку получишь в обмен на собственные уши.
В трубке молчание. Потом: пи-пи-пи… — запикало.
Я вытер пот. Сердце дергалось.
Зашла мать.
— Володя, я вещи в химчистку собираю. Тебе что почистить?
— Душу! Душу, мать, мне надо почистить. — Я кинулся ничком на кровать.
Мать села. Она все понимает.
— Жениться тебе пора. Ой, пора.
— Пора, мать, пора…
— Найди хорошую девку и женись. А эту Светку Янцевскую выкинь из головы. Она тебе не пара.
Откуда мать знает об этом?
— Мать, — говорю, — если бы она согласилась, женился бы завтра же. Сегодня же. Сейчас.
Мать вздыхает, качает седой головой.
— Ты старше ее на четырнадцать лет…
— Это мелочь, мать… — я понимаю, что, конечно, это не мелочь. Мать опять вздыхает, встает, идет к двери. Снова качает головой.
— Всем головы не оторвешь, — она слышала, как я орал в телефон. Потому и зашла. — Смотри, тебе жить. А мне умирать, я свое отжила…
Отца я не помню совсем. Она говорит, что он тоже был таксистом, его убили бандиты, чтобы угнать машину. А он, умирая, сломал рычаг переключения скоростей, не дал машину в руки убийц. Герой… Раньше я этому верил. Теперь не знаю… Больше мы об этом теперь никогда не говорим.
Я смотрю, как мать выходит. Она уже старая. К старикам у меня двоякое чувство. Их жалко, им скоро на тот свет. А с другой стороны — завидую, ведь они прожили
Я лежу и глазею в потолок.
Отвез семейство на вокзал. Папа, мама, я — дружная семья. Только у папы уж взгляд слишком бегающий… Тормозит парень — срочно надо бутылку водки — по ночной таксе. Я его посылаю, он не понимает. Тогда диктую по буквам…
Потом алкаш. При шляпе, портфеле и бороде. Провонял весь салон винным духом — я запах спиртного не перевариваю. Но ночной алкаш — это верный навар.
Отвез парня с девушкой из кино — с последнего сеанса. Одиннадцать часов, пора ехать за Люсьеной…
Люсьена — это Люська, шикарная официантка из шикарного кабака. Я познакомился с ней больше года назад при самых ординарных обстоятельствах: она вызвала такси по телефону, заказала, так сказать, на двадцать три часа — конец работы ресторана. Когда она села, обдала с ног до головы запахом французских духов. Работая на «тачке», я научился распознавать французские, хотя не отличу «Шанель» от «Жизели». За этот самый запах я и окрестил ее Люсьеной. Она не возражала. Короче говоря, закружила она мне голову Шанелью-Жизелью, я обнаглел — со мной это бывает — и напросился к ней на чашечку кофе. Кофе у нее, правда, не оказалось, как впрочем, и предрассудков. Зато все остальное — приличная музыка, широкий диван… Маленькая однокомнатная квартирка, такая уютная.
Потом уж так повелось, что я стал заезжать к ней каждый раз без звонка, когда работал в ночь, и работала она — мы знали график друг друга. Я заходил к ней обычно на часик-другой — таксист может себе позволить в ночную смену такую роскошь — если, конечно, ночь не новогодняя. Я не интересовался, как она живет в другой жизни, единственный ли я у нее ночной рэкс. И ее, и меня периодически проверяли на РВ (у нас ведь, так сказать, профессии повышенного риска), так что этот вопрос тоже меня не мучил, при всей моей идиотской мнительности. Правда, сейчас средства массовой информации еще СПИДом мозги без конца полируют…
Когда я подъехал, она уже стояла и ждала на улице. Красивая женщина. Села, откинула волосы, закурила. Мы ехали молча. Мы почти всегда едем молча — она устает после суматошной смены, и меня в ночную клонит в сон. На работе клонит в сон, а дома, когда отдыхаю, — мучит бессонница. Все шиворот-навыворот, или «не как у людей» — любимое выражение моей матери.
— Я слышала, рэкса продырявили. Уж не тебя ли? — вдруг заговорила.
— Не рэкса, а таксера, убогая…
— Ну вот я и говорю, рэксера, — и захихикала.
— Дура. У него было четверо детей. И убили его те, к которым ты с подносом бежишь на полусогнутых. Подонки, которым ты наливаешь коньяк…
— Ладно, не страдай. Ты их тоже любишь, когда они трояки кидают…
Дальше мы уже молчали.
Тормознул у подъезда, и она вышла. А я сидел, вцепившись в руль. Она посмотрела на меня удивленно. Потом захохотала.
— Ты что сегодня, притомился? А, может, влюбился? Эх ты, рэкс-философ. Ро-мэ-во. Тогда на! — она кинула на переднее сиденье металлический рубль, повернулась и пошла к подъезду. А я сидел, тупо глядя на этот кружок, блестевший рядом со мной.