Счастливый Мурашкин

Кононов Михаил Борисович

— Антоном. Или Витькой. Я ещё не выбрал.— Мурашкин покраснел и засунул руки в карманы.— А мне вчера счастливый билет достался! — И он показал тёте Дусе измятый надорванный лоскуток.

— Нет, друг ситный, теперь твоё счастье кончилось. Теперь ты — старший брат. С тебя и спрос, как со старшего. Он нашкодит чего, а виноват ты. А лучшее всё ему. Всякие там апельсины-бананы. Так-то. А ты любишь его, братика?

Мурашкин пожал плечами. Посмотрел снова на порванный счастливый билет, вздохнул и выбросил его в урну.

Вечером,

раздеваясь перед сном и следя за родителями, продолжавшими суетиться вокруг кроватки брата, Мурашкин громко сопел и стучал стулом. Но ничего этим не добился, Только один раз мама, не оглядываясь, сказала строго:

— Тише, сынок. Малышу нужна тишина.

А поцеловать и дать яблоко забыла. Пришлось взять самому.

Мурашкин понял, что его счастливая жизнь кончилась. Он вспомнил о бананах, на которые надеялся ещё утром, и вздохнул. Суровый опыт сегодняшнего дня говорил: ни бананов, ни яблок, ни поцелуев. Всё. Старший брат.

Жалея себя до слёз, Мурашкин незаметно заснул.

Проснулся он как будто через минуту. Тревожно горела настольная лампа со съехавшим абажуром. Брат плакал.

Впервые услышал Мурашкин голос брата. Голос был обиженный и чего-то требовал.

— Сколько времени? — спросил Мурашкин.— Ещё рано же!

— Спи, спи, сынок,— сказала мама, продолжая укачивать малыша. — Три часа ночи, самый сон...

Она сидела на краю дивана и качалась, прижав малыша к груди и напевая что-то грустное. Отец в кресле читал газету. И хотя он не был одет, видно было, что сидит он так давно.

Мурашкин повернулся на другой бок.

Брат закричал громче.

— Может, у него живот болит? — уныло спросил отец.

— Нет, животик мягкий, как у бельчонка,— голос у мамы был спокойный.— Сейчас он уснёт. Ты ложись.

Отец вздохнул и пошелестел газетой.

Мурашкин вспомнил, как Одиноков предсказывал этот крик. Но Эдик говорил, что потом брат привыкнет и замолчит. Когда ещё он привыкнет?..

Спрятаться от крика было невозможно. Мурашкин повернулся и стал смотреть на завёрнутого в пелёнку брата, чтобы тот замолчал скорее. Мурашкин смотрел внимательно и вслушивался. И ему стало казаться, что брату неудобно лежать. Или, может быть, ему что-то мешает? А если туда, вовнутрь его обёртки, забрался какой-нибудь муравей?..

— А он сухой? — спросил отец.

— Конечно, сухой! — обиделась мама.

— Чего же он кричит? — Отец пожал плечами и сложил газету.— Ну-ка, дай его мне! Ты отдохни, а я поработаю.— И он решительно забрал малыша.

Отец стал ходить по комнате большими шагами, держа кричащего человечка перед собой, кланяясь и громко успокаивая:

— Шш-шш-шш! Шш-шш-шш!..

— Ты не укачиваешь, а просто трясёшь,— сказала мама.— Иди, ложись. Я сама.

— Раз я взялся за дело, значит, всё! — ответил отец резко.— Это и мой сын тоже!

— Много от тебя толку! — усмехнулась мама.— Смотри, как он разрывается, бедный! Он же чувствует, что

это не мама...

— Шш-шш-шш! А я тогда на что? Шш-шш-шш!

Мурашкину хотелось, чтобы скорее настало утро. Но он чувствовал, что возмущаться бесполезно. Он терпел молча, честно зажмурив глаза.

— Шш-шш-шш! Шш-шш-шш! Ну что же ты плачешь? Что?

«Да он же не может ответить!» — Мурашкин разозлился на глупых родителей.

— Шш-шш-шш! Шш-шш-шш!

Мурашкин не выдержал и сел, опустив босые ноги и зажав ладонями уши.

— Ещё один помощник! — сказала мама.— Бедные вы мои!

Мурашкин встал, подошёл к окну.

В доме напротив ни одно окно не светилось. Все спят. Весь город. Весь мир.

Отец ходил по комнате большими шагами, тряс малыша и шипел. Мама сидела на диване и качалась в такт отцовскому шипению. Глаза её закрывались.

Брат плакал. Ему было неудобно и плохо. Сначала ему было плохо с мамой, теперь плохо с отцом.

Мурашкин шагнул к отцу и протянул руки.

— Дай мне брата! — сказал он.

— Тоже мне! — проворчал отец.

— Он уронит! — забеспокоилась мама.— Иди, сынок, ляг. Тебе в школу с утра...

— Дай мне! Я не уроню,— наступал Мурашкин.— Ему же плохо с тобой!..

Отец посмотрел удивлённо, оглянулся на улыбающуюся маму и, передавая малыша старшему сыну, показал, как нужно держать его под головку. Мурашкин осторожно принял новорождённого и подошёл с ним к окну.

— Смотри! Видишь — все спят,— он показал сморщенному, кричащему малышу тихий ночной мир.

То ли оттого, что руки у Мурашкина были меньше, то ли беспокойная качка и шипенье кончились, то ли он просто устал,— малыш замолчал.

— Вот и спи,— сказал Мурашкин, глядя на разгладившееся, спокойное лицо брата.— Спи. Привыкай...

— Ты смотри! — сказал отец.— Вот это фокус! Забирая у старшего сына уснувшего малыша, мама наклонилась к Мурашкину, поцеловала его крепко-крепко и сказала:

— Совсем ты у меня взрослый, оказывается...

Утром в школе Мурашкин сказал;

— У меня теперь брат. Вчера привезли.

— Много кричит? — сочувственно спросил Одиноков.— Теперь достанется тебе!.. Да не боись, привыкнешь...

— Счастливый ты, Мурашкин,— вздохнула Романенкова.— Конечно, он плачет, он же маленький... Пусть плачет. Зато — брат...

ХОРОШО

— Вот и всё,— сказала Людмила Васильевна.— Вот и кончился наш первый учебный год. Теперь мы с вами увидимся только первого сентября — через три месяца. Почитайте-ка, что у вас написано в тех листочках, где я отметки выставила...

Мурашкин развернул листок, который Людмила Васильевна на прошлом уроке дала. И под ровным столбиком четвёрок с удовольствием прочитал: «Переведён во второй класс». Сложил листок и поскорей спрятал его в ранец.