Счастливый слон

Бялко Анна

Я выскочила на проезжую часть и отчаянно замахала руками, останавливая машину. Скорей, в галерею. Мы еще повоюем!

Из этого, конечно, ничего не вышло. Когда я, держа в руках описание проклятой картины (художник Иогансен, зимний пейзаж, 1897 год) дозвонилась, пылая гневом, со своими праведными, но плохо сформулированными претензиями до господина Белоподольского, он не рассмеялся мне в лицо только потому, что мы разговаривали по телефону.

Ну в самом деле, смешно. Какая картина, какой Саврасов? Кто это может доказать? Он вообще не понимает, о чем идет речь, а если я, как владелец галереи, не могу узнать среди купленных мной картин уникальных работ, знакомых любому школьнику по картинке

в букваре, то он сожалеет, но помочь мне ничем нельзя. В общем, не брала я твоей кастрюли, и вернула я тебе ее без трещины...

Я бросила трубку и снова затряслась от злости. Конечно, теперь никому не докажешь. Страна чудес! Нет, это поле чудес в стране дураков, а главный дурак тут я! Но как, как я ее просмотрела?! В отчаянии я снова уставилась в описание, которое продолжала держать в руках.

Ну вот же, все черным по белому. И никакого Саврасова. И подпись – Иогансен, даже на плохонькой фотке просматривается. Березки, снежок грязноватый. И гном ведь смотрел, и наследники. И я. И еще Николай Михалычу звонила. И он сказал... Главное, картина – та же самая, без изменений, только подпись. Как такое может быть? Это что же – безвестный Иогансен в своей Дании ездил в Россию, скупал там картины тоже не больно известного на тот момент Саврасова, замазывал его подпись и сверху рисовал свою? И продавал потом за копейки местным коллекционерам? Ну бред какой-то. Но даже если предположить нечто подобное, как об этом стало известно подлецу Белоподольскому? Ведь он в глаза не видел картины, он за нее бился практически вслепую. И потом – ему было почти все равно, которую брать. Их что, все переписывали?

– Маша! – закричала я.

Испуганная Маша прибежала с вопросом, что случилось.

– Маша! Вы профессионал, скажите мне – вы смотрели на скандинавскую коллекцию? Ну, что я последний раз привезла?

– Конечно смотрела, Лиза. Я же ее в каталог вносила.

– Вы там видели что-нибудь... Ну... Скажем так, более ценное, чем оно кажется на первый взгляд?

– Я не совсем понимаю, как это...

– Я тоже. Но, может быть, какие-нибудь известные картины, классиков там? Среди этих работ вдруг не было, к примеру, Айвазовского?

– Ну что вы, Лиза? Ну какой Айвазовский? Это уж, скорее, тогда про итальянскую школу живописи можно сказать, а тут все северная Европа. Это уж, если с чем-то сравнивать, тогда ближе к нашим передвижникам, которые...

– Вот-вот. А передвижников этих самых вы там не видели?

– Да нет конечно. Я бы вам сразу сказала. В принципе, конечно, вы же понимаете, Лиза, их было много, целая школа, строго говоря, эти работы тоже можно отчасти к ней отнести, с учетом того, естественно, что автор был не из России. Но и это не так существенно, потому что, к примеру, даже Репин жил тогда в Финляндии, в Куоккале, тогда это считалось русской территорией, а сейчас – Скандинавия, так что границы в данном случае провести... Лиза, да что случилось? На вас лица нет...

– И не будет, – застонала я, кладя голову на стол. – И не будет. Я его потеряла.

Ближе к вечеру, немного успокоившись и отправив Машу, которой я так и не смогла рассказать о своем позоре, домой, я позвонила Николаю Михайловичу.

Он выслушал мою трагическую историю, поцокал языком в трубку, помолчал и начал говорить мне что-то успокоительное в том духе, что история кажется маловероятной, что я, скорее всего, что-то не так поняла, перепутала, ошиблась и так далее. Мои доводы – я согласна, звучащие не очень вразумительно, его не убедили. Но в конце концов, для моего спокойствия, мы договорились, что он сходит со мной на выставку и посмотрит на все своими глазами. На завтра у него уже были назначены какие-то дела, но вот послезавтра –

первым делом. И да, он сначала изучит описание, и посмотрит на другие работы, и мы во всем разберемся. А пока мне нужно идти домой, поужинать и ложиться спать. Утро вечера мудренее.

До послезавтра я дожила, исключительно сконцентрированным усилием воли застаив себя не думать ни о картинах, ни о художниках, ни даже о деньгах. Что, учитывая род моих занятий, было не так-то просто.

Но я дожила, и послезавтра настало, и Николай Михайлович, подтянутый и свежеыбритый, пришел ко мне в галерею. Я тут же, почти не здороваясь, сунула ему проклятое описание.

– Ну что? Что? – в нетерпении подпрыгивала я у него за спиной, пока он неторопливо читал текст, известный мне теперь почти наизусть.

– Да ничего, – невозмутимо пожал он плечами. – Вы успокойтесь, Лизонька, возьмите себя в руки. Совершенно невинная работа, все с ней нормально, никаких следов Саврасова я здесь не вижу. Ну, пейзаж, ну природа схожа, техника, так такого кто только не писал. Я все же считаю, вы что-то перепутали. Конечно, жаль, что я не видел оригинала, но вряд ли это что-то бы изменило.

– Сейчас я вам покажу оригинал, – сказала я, и мы понеслись в ЦДХ.

Но когда мы, сдерживая волнение и стараясь выглядеть спокойно и невозмутимо (то есть это я старалась, Николай Михайлович и был совершенно спокоен) подошли к нужному стенду, искомой картины на месте не оказалось. Господин Демидов, вышедший нам навстречу из-за своей античной ширмы и радостно приветствовавший нас, как старых знакомых, немедленно подтвердил мои опасения.

– Так продал я его, вашего Саврасова, – улыбка не сходила с его лица. – В тот же день буквально и продал. Неудивительно – такая редчайшая работа. Боюсь, я еще и потерял на нем – передвижники сейчас в таком спросе.

– А кому? – чуть не закричала я в голос.

Николай Михайлович поглядел на меня укоризненно.

– Работа ушла в частную коллекцию, – с легким нажимом ответил Демидов. – Больше никаких подробностей я вам сообщить, увы, не могу.

– А она уже ушла? – не могла успокоиться я. – В смысле, вы ее уже отправили? Окончательно? И увидеть больше нельзя?

– Абсолютно окончательно, – заверил меня Демидов. – Конечно, – продолжал он, ласково глядя на Николая Михайловича, с которым они, как выяснилось, были давно знакомы. – Если бы я знал, что это вы интересуетесь, я бы его придержал. Но девушка, – кивок в мою сторону, – все секретничала, ничего ведь конкретно не говорила. Да и, между нами-то говоря, Николай Михайлович, дороговато. То есть оно, конечно, и еще выше пойдет, но если для себя брать, как вы – дороговато. Это олигархам самое оно, в залу вешать да хвастаться, а не тем, кто в самом деле разбирается. Я вам, как своему человеку скажу, вы не огорчайтесь уж слишком. Пейзажик-то на самом деле простенький был. Этюдик даже, можно сказать. Так, руку набивал мастер. Всей и чести, что имя. Не вашего, в общем, калибра вещь. А вот, если позволите, я хотел кстати у вас спросить...

И они завели свой отдельный, совершенно не относящийся к делу разговор. Антиквар хотел купить какую-то картину из николаймихалычевых, тот возражал и отказывался. Все это заняло едва ли не полчаса. Я стояла рядом, как сирота, погруженная в свои печальные мысли.

– Не огорчайтесь, Лизонька, – бодро уговаривал меня Николай Михайлович, когда мы с ним спускались по лестнице в вестибюль. – Я почти уверен, что ничего не произошло. Все-таки вы, скорее всего, ошиблись. Я знаю Демидова, он опытный специалист. Хитрец, конечно, старая лиса, но никаких паленых картин у него быть не может. Вы устали, замотались, вот вам и померещилось. Все-таки вы же совсем недавно в деле, вам хочется каких-то находок, сенсаций...