Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

Кукуй И.

Рыжий жеребец вытягивает морду, он уже глубоко в воде. Его голова сильно выдается вперед и напряженно поводит ноздрями. Саша повернул его в быстром теченье и спрыгнул с него в воду. Лошадь шарахнулась в сторону. Но рядом с ней показались плечи хозяина. Его белые руки уцепились за гриву и тянут уздечку.

Балан следит за внучкой, улыбаясь. Он жесткими пальцами вынимает из глубокого, грязного от табака кармана кожаный портсигар и набивает гильзу.

Перевозчик на той стороне опять загляделся на реку. Дона готовится выходить. Никого не видно. Она поднимается из воды во весь рост и идет, осторожно ступая и качаясь, когда попадает на камни, к берегу.

Саша еще возится

со своим рыжим. Балан бросает окурок, догоревший до конца, так что хватало места только для двух пальцев – большого и указательного с длинными загибающимися ногтями, изрубленными продольными швами. Он повернулся в сторону местечка, чтобы дать Доне одеться, и отошел. Перевозчик тоже ждет.

Дона уже накинула круглыми руками свою юбку сверх прозрачной и ползущей по телу рубашки, с которой течет вода. Но она боится, что юбка из синей шерсти полиняет, поэтому, придерживая ее левой рукой, собранную на груди, она распускает туго обхватившую материю рубашки и, обернувшись спиной к спуску от местечка, скидывает ее вниз на грубое, постланное по сухой глине рядно, и перешагнула через нее загорелыми мокрыми ногами. Старуха Цонева заслоняет ее от реки.

Она выставила живот на солнце, потом нагнулась и стала вытирать ноги от бедер до колен, выгибая тонкую шею и взглядывая на спуск. Через полминуты она уже накинула сухую сорочку и опустила юбку. Цонева застегивает на ней желтую тонкую кофточку, вздувающуюся от ветра.

Тогда перевозчик выходит к лодке. Топчась босыми ногами по переломленным листьям свежей капусты, валяющимся в воде, заливающей ее дно, он вытягивает из реки блестящую водой и солнцем холодную проволоку и, равномерными движениями отталкиваясь назад, направляет лодку к Балану. Тот подтягивает ее крепкими руками к самой глине и, высоко поднявши ноги, влезает и медленно садится на кормовую скамейку не замечая мокрого пятна от лежавшей в воде капусты, проедающего чесунчу штанов.

Лодка спокойно переходит рукав реки. Перевозчик стоит на носу. При каждом ровном движении кусок проволоки с шипеньем появляется из воды и с него падает вниз масса искрящихся капель, а сзади проволока снова уходит в воду, в глубокую темноту, по мере того как лодка удаляется от берега.

V. Перевозчик

От песка с чертами проползших мидий [18] подымается красная тропа, затененная лозняком. С каждым шагом от Днестра становится жарче. Глина трескается, дорогу переползают арбузики на длинных змеящихся стебельках.

18

Мидии – греч., особи съедобных раковин наподобие устриц. – Примеч. авт.

Балан и перевозчик выходят на верх, им становится виден весь остров. Плоские огороды пересечены тремя оврагами и прямыми каналами от колодца, по которым ярко разгорелась зелень. Капустная белая площадка прерывается там, где чернеют кавуны. Близко от колодца под вербой стоит шалаш. Балан направляется к нему по краю острова. Длинные тени лозовых веток пятнают идущих.

Перевозчик думает вот что:

«Я был очень неприятно застигнут, когда старик принес мне платок. Прежний дом стоял над рекой, работали два верблюда. С их ртов падала пена на капустные кочаны, и голубые жилы на руках старика потрескались от жары.

Сперва нужно через перелаз, и начали лаять собаки. У черной красные глаза. Она лежит в конуре за влажной крапивой. Перед конурой стоят

две яблони со стволами, вымазанными вапном. Передняя правая нога у собаки перебита, а хвост сухой без шерсти, так что просвечивает красная кожа. Из-за второго забора, сплетенного из засохшего теперь лозняка, отозвалась другая собака. А первую звали Цыган.

На базаре воняли мясо и кровь, собравшие мух. А здесь пахнет рекой. В самом ее истоке на горе, задолго до водопада, когда она еще ручей, бегущий по степи, я видел длинные цепочки лягушечьей икры. Притом несколько теплый туман, сквозь который, как здесь сквозь жару, долетает холод близкой воды. Надо снимать сапоги, и ноги, красные и вспухшие от ходьбы, делаются белыми, если сразу в воду. Она текла под дождем, и еще вчера куры прятались под кусты крыжовника и хохлились от тяжелых капель.

Сами капли похожи на крыжовник. Там он был великолепный.

Пока моя мать услужала старухе, я пошел в сад к кустам. Выглядывая из-за веток, я осмотрел дом за стволами. Крашеные ставни закрыты. На холодных потолках внутри острые лучи от окон. В комнатах не было мух. Здесь за окнами гудели пчелы и дрожали яблони, а с базара шел звон.

Я сел в траву под кустом понезаметней и стал срывать и есть крыжовник. Я торопился, он был кислый, сладкий, волохатый и лопался на зубах. Нельзя было кончить, но я съел много. Тогда, развернувши платок, который мне дали на праздник, и набравши полный, я связал его уголки и понес к муру. Там я положил его в траву у перелаза и прикрыл лопухом. После крыжовника мне захотелось пить. Боясь войти в большой дом, я увидел в сенях, разделяющих хату кухарки на две половины, полное чистое жестяное ведро. Рядом стояла тоже жестяная кружка. На глиняном полу под скамьей было небольшое темное пятно от пролитой недавно воды. Я зачерпнул кружкой, выпил все и черпнул снова.

Вдруг я услышал, что по двору идет старик. Он держал в руке мой платок. Узелок, полный крыжовника. Он спросил:

– Кто это оставил?

Мне было жалко платка, и я ответил:

– Я.

Он подал мне узелок молча и пошел в дом. Зачем мне это? Я спускаюсь к берегу. С чем обратиться к молчащему человеку? Неспрошенный на все, что слышит, должен отвечать молчанием. Я спускался к берегу за листьями молча, дыша тихонько, обнимая не руками, а глазами. Я видел белое голое тело. Я не мог шевельнуть ни ее рукой, ни веками, ни поторопить, ни замедлить, ни приблизить, ни отдалить и не мог сам оторваться.

Будь они прокляты, за кем я тянусь молча, неспрошенный, дыша потихоньку, обходимый молчанием в ответ на крики, молчаливым удивлением, забывчивым, не интересующий. А они мне интересны. Этого я не скажу никому.

Освещенная солнцем Дона входит в воду. Тонкие колени в чужих бегущих пальцах. Теплые слои ласкают кожу выше.

Повороты ее головы, улыбки своим мыслям, касание рук, заплетающих и укладывающих косы, медные, русые вокруг головы, владение своим телом, безраздельное. Легкие части, свободные и подвижные – все вырвано из зажатых рук проснувшегося вора… Не мое, не мое.

Как страшно мысли отгадать свой смертный конец: как ей страшно отдать все, чем владели руки и глаза-слуги, и оставить зеленое поле после смерти не свернувшимся и почерневшим, а сразу ощутить взаимосвязь власти навыворот, наоборот. Моя женщина, мной сознанные плечи, мной узнанные слова и моя жизнь через тело – спасительная рука в реке. Что я? Что за мысль? после… Это до меня и после чужие. А сам я молча за листами, их слуга, их блеск, отражение чужой власти и чужой мысли. А, проклятая, трижды проклятая мимолетная мысль старика о слабодушном мальчишке, брошенная и забытая мысль! Я ее отраженье.