Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

Кукуй И.

Но в это время входит Саша. Он держит руки в карманах и насвистывает. Потом, остановившись у туалета и обращаясь в открытую дверь, он спрашивает:

– Любите ли вы лысых?

Дона отвечает, смеясь:

– Я лысых обожаю.

Перевозчик злобно упрекает себя в трусости, так как боль надвинулась неотступно и ему некуда отклонить скорчившееся тело. «Но неужели я недостаточно завидую? Я боюсь. Я не боюсь сегодня, так как я буду завтра. А! что ты еще скажешь! Скажи что-нибудь презрительное, как для кухарки. Вот когда она тебя оплюет своей слюной… Только не раскрывай так рта с жадностью на эту сладость… Ты действительно пришел сюда наслаждаться… Но это можно… можно… Это уже я тебе разрешаю пользоваться этим вечером… по-своему.

Но что останется от меня наутро? Вот в этом-то и штука. Я хочу ее пить и понять обоих, так как это сейчас, потому что я слышу их и мои руки заложены в веревку, и мне это приятно». Он закрывает глаза, качает головой как пьяный, потому что стены раскрываются и он видит спальню. В эту секунду он страшным усилием хочет оторваться от стены.

Саша удивленно смотрит на Дону, остановившись, и берет ее руку, а когда она поворачивается к нему, одетая в зеленое платье, спрашивает:

– А ты не боишься меня толкать?

Дона: Золото мое, все это шутки и пустяки…

Саша (весело): И, по-твоему на большее…

Дона (убежденно): Как ты меня знаешь, большее вряд ли имеет смысл… что может быть сейчас еще большего?

Саша: Да, да, конечно.

«Теплый вечер. Каждый миг – новый. Прошедшие здесь забылись. А отысканы одно за другим чужие лица, чужие слова и голоса, и всем чужим, что видят глаза, владеют сжимающие руки. Подогнутые ноги, сучья яблони, упавшие сливы, все находится. Каждый миг – новый. Может быть, так же, как все вокруг, и взгляды, и слова, и прикосновения глубоко напоминают, но торопись – некогда искать. Достаточно дуновений. Это счастливцы – только напоминают. Зачем торопиться? Если вечер жаркий – скинь платье. Да, жарко, но слишком ярко. Солгу словами – нет, не так уж жарко. Скинь, скинь. Все складки тела, кожа под солнцем или вдруг еще не близко – вдруг гладкие круглые плечи и руки, обтянутые светлой кожей, крепко натянувшейся на живое мясо. Вдруг еще, высоко поднявшись на ноги, – разделенные свободные члены и все движения только на эту секунду. Вдруг… Да! Конечно… Так скинь же, скинь скорее. Разве мы думаем о чем-нибудь другом? Все живое прекрасно. Поры с капельками пота. Поры с вьющимися волосками. Сдвигаемая шагами тонкая кожа. Ямочки над локтями, шевелящиеся пальцы, широкие шаги, разошлись… Ей самой тоже хочется скорей все это изведать. Скинь же, скинь, мы готовимся войти в воду. Каждый миг – новость. Что-то еще охватило, мешает. Сладкая, сладкая новость. Что-то останавливает у шага, у порога, у начала движения. Но скоро я двинусь. И тогда слетят с рук, с плеч; из яркой ткани сверкает кожа, ниже, ниже. Обнажилась широкая спина». Она обернулась к нему.

В это время перевозчик на цыпочках, качаясь на ногах, ушел из комнаты от этого пекла, чтоб спасти тело необожженным.

Два верблюда у колодца подняли головы, теряя зеленую пену. Судорога подгибает их задние ноги, они закружились, путая ремни, и вдруг, оступившись, ломая планки длинного волнующегося подъемного колеса, повалившись на него боком, один из них срывается с места, рвет упряжку и, отбрасывая следами грязь, раскачивая с хрипом головой, бежит через огород к реке, и другой за ним с ревом, пеной брызгая по сторонам. Они ломают ноги в камнях, поднимаются от брода на берег и, роя пыль, набегают на каменный мур. Соединенная ярость всех дней, всех водяных солнц, всей бегущей, невыпитой воды и всех колючек в языке встает на них каменным забором. Они бьют в него длинными головами, широко раскрывая глаза, обагренные кровью, и, разбивши головы, падают.

Перевозчик уходит к двери. «Скорей, скорей, чтоб спасти холодный ум, чтоб остановиться до времени, пока не будет сломана стена. Не нужно больше». Он ловит свет, звуки, все, что может отвлечь от белых в темноте тел, от одного и от двух. «Скорее! Их двое. Ну что же?!» Он ощупывает рукой

стены и самодовольно улыбается, потому что, крепко прикрыв глаза, выдавливает обоих в карман, откуда когда захочет, тогда и вынет. Вещи стали отчетливо видны, и он спускается по ступенькам к коридору в кухню. Вдруг, пройдя шагов пятнадцать, он замечает, что до сих пор идет на цыпочках, и, одернувшись, продолжает уходить, ступая на полную ступню.

Когда он подходил к кухне, он чуть было не вспомнил того, что крутилось у него в голове, но так и не мог сообразить, что это такое, не различая ничего, кроме настойчивой тоски. Это раздражало его, так как мешало ему соображать, и он боялся, что надолго. Он отодвинул тонкую задвижку кухонной двери, чуть пахнущую керосином, и потянул. Видно, дверь забита туго. Он взялся за ручку и убедился, что дверь заперта, а ключа не было. «А! вонючая баба! Что она, забыла, что я здесь? Придется идти за ключом». Под кухонной дверью светилось. Он постучал. Никто не ответил, тогда он открыл дверь и вошел. Раздался стон, так как кухарка сидела над эмалированной миской с водой и мыла ноги. Юбка была задрана, и она даже не сообразила сразу опустить ее. Перевозчик, избегая взглядом миски с очень чистой водой, что его удивило, спросил:

– Извини, Настасья, что я так нечаянно, я не знал, что ты моешься. Ты забрала ключ от двери.

Кухарка, топнувши мокрой ногой не на пол, а на разостланное на полу чистое полотенце, полезла за пазуху, но там ключа не было.

– Что же вы стоите, Иван Степанович? Приседайте, сейчас найду. Как же это я?! Совсем забыла! Сейчас.

Она стала надевать новые ботинки на низком каблуке с длинной шнуровкой. В это время перевозчик заметил, что она и в новом платье, открывающем красные ключицы. А она, прерывая себя просьбами не смотреть на нее, продолжала:

– Иван Степанович, садитесь же, присядьте к столу. Попробуйте моей стряпни, если не брезгуете нами. Не обидьте, пожалуйста.

Перевозчик увидел, что стол накрыт очень нарядно. Даже стоит, несмотря на висящую на гвоздике над столом керосиновую лампу с жестяным кружком-рефлектором, свеча в начищенном подсвечнике. Он подумал: «Как у хозяев». На столе стоял чугунный судок с шипевшей свининой в картошке, две чашки компота и бутылка вина. Постель была убрана тоже очень бело и нарядно, поперек одеяла лежала длинная ночная рубаха, отделанная кружевами и розовыми лентами.

Настасья искала ключ, разводя руками и приговаривая:

– Куда он запропастился, ей-богу. А вы покушайте, Иван Степанович, а то кушанье остынет.

– Я очень спешу, дорогая Настасья.

Но тут она подошла к нему странной походкой и сказала:

– А куда вы спешите, Иван Степанович?

– Да все дела, Настасья.

– Какие же ночью дела, Иван Степанович. Уже спать пора.

– Ну да, и спать…

– Так вы и оставайтесь здесь, а?

Тут он почувствовал, что у него пересохло в горле. Он поднялся и вдруг увидел миску, тоже эмалированную, но более глубокую, засунутую под занавеску, полную грязно-черной воды. Его затошнило, но он решил, что остаться необходимо. Тут он сообразил, о чем думал в коридоре, и, севши за стол, стал деятельно есть картошку, обмакивая ее в растопленный свиной жир.

VII. Дети

Мальчик бежит по темному полю, над которым висят тучи. В красных ямках, выползая из них по склонам, нагибаясь к траве, карабкаются овцы. По краю луга над дорогой стоит холодная пыль. Заходящее солнце окрашивало известковые обрывы. Через луг ведет тропинка. Ногам хорошо ударять, глубоко уходя в мягкий грунт. Тихо растеклась белая река, утонувшая в тени от крутого правого берега. В местечке дымят две кузницы и слышен торопливый звон. На паровой мельнице стоит мучная пыль, широкие ворота бросают розовый свет. Дорога от них загибает сразу за бугор по берегу. Между мешками внутри движутся и о чем-то говорят. Под травой еще держится теплый воздух от нагретой за день земли.