Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)
Шрифт:
– Смотри, какие они!
Действительно, овцы тесной кучкой проходят под бузиной в тени, потом между большими лопухами и полностью скрываются в плотнеющей темноте за кучкой выбитых из бруковки камней.
Степа говорит:
– Пока мы будем искать подводу, там на полустанке есть под лестницей вроде кладовки для кизяка. Мы их туда всех и всадим.
* * *
«Мы бежим до полустанка. Под рельсами, под костылями растут шампиньоны. Ветер упирается в босые ноги. Мы высоко над местечком, на него наползает туча. Базар завонял гнилым арбузом. Здесь трава почернела в ожидании дождя. Мы подбавляем ходу и прыгаем через шпалу, а которые быстрей и мельче перебирают ногами, те шпарят между рельс по всем. Капли бьют по спинам, приклеивая рубашки. Вокруг полустанка бузина. Он обнесен зеленым
– Хочешь увидеть птичку?
Тот новый и засматривает ей под юбку. Она рассказывает, как хорек душит у них кур. Вдруг мы расслышали придушенный храп. Когда мы обошли сено справа и слева, осторожно выглядывая хорьками, мы увидели семь пар обутых ног в солдатских сапогах. Солдаты спали. В это время во двор вошло стадо маленьких промокших овец, которых пригнал пастух Колька. Они съежились в прилипшей белой шерсти и стали посреди двора, с блеянием поматывая головами и глядя во все стороны. Голодранец, который спрятался подальше от дождя, замахал им руками из сарайчика для кизяка из темноты, и Колька вогнал туда стадо. Но шорох и плеск по лужам разбудил солдат, и мы попрятались.
Голодранец нам говорит:
– Ну, теперь скоро будет подвода.
– Откуда ты знаешь?
– Спросите у нее, кто сидит у сторожихи в доме?
Девочка говорит:
– У нас сидит поручик.
– А еще кто?
– Балагула.
Голодранец нам объясняет:
– Это сын балагулы».
В то время, как балагула в брезентовом пальто с капюшоном правит под горой парой лошадей, его старший сын Моня бежит по горе, поглядывая, нет ли чего-нибудь вокруг. Но никого не было. А младший сын Нема наоборот, забежав вперед, сидит на полустанке у сторожихи.
Подвода везет вапно для побелки, а под вапном было пять ящиков с вещами из Кишинева. Туча проползла через базарную площадь и закрыла тенью местечко. Жена балагулы услала прислугу а сама кончает уборку выносит ведро с арбузными корками, дынными потрохами и окровавленными гусиными перьями и опорожняет его у стены под лестницей. Ночные туфли шлепают, сбиваясь с тонких ног, а поднявшееся толстое лицо на короткой шее покраснело. Поставив пустое ведро на место, она глядит на косые часы в резном футляре, раскачивающие маятник между двумя портретами, и ожидает приезда подводы. Услышав стук шагов по ступенькам, она выбегает, но это прислуга Фаня, хромая, принесла с базара продукты.
«Когда подвода остановится, надо посмотреть и сообразить, нельзя ли что-нибудь придумать. Вот странно, – думает мальчик, пережидая дождь в сарае, – и тут солдаты, – и он почесывает со скрипом свои бока и плечи. – Ну, они здесь, верно, стерегут подводу с Балановым добром. А зачем же на станции тоже солдаты? Хорошо. А около водокачки я тоже видел десять человек. Чего они ждут? Подождем и мы».
Короткий дождь перестал. Во двор полустанка въезжает подвода, из дома, скользя, выбегает Нема и выходит бережно поручик, за ним сторожиха. Балагула, вытирая лицо, спрашивает, какие есть распоряжения от Балана и нет ли напиться горячего чаю. И говорит сыну:
– Ты побудь около подводы.
Поручик перебивает его:
– Поезжай, поезжай скорей! Господа ждут. Садитесь оба.
– А вы, господин поручик?
– У нас будут дела здесь.
Когда подвода выезжает, поднявшиеся было солдаты уходят под навес и опять ложатся. Мальчики вместе со сторожихиной дочкой выбегают за ней, и Степа прицепляется к задку. Тогда голодранец, смеясь, кричит:
– Дядя, сзади! Дядя, сзади!..
Балагула, обернувшись, машет на Степу кнутом, и тот спрыгивает и возвращается.
– Ну что ж, – говорит детям голодранец, – пойдем к пакгаузу – на праздник.
Коля выводит овец из клетушки и гонит их к пакгаузу.
VIII. Смерть Балана
«Если Дона вздумала найти другую, можно ее развлечь целой телегой платьев. Только я один и поднимаю своих солдат. И сегодня – поручик прав – мы избавимся от
Плотно поевши жареного мяса, Балан некоторое время дремлет, но спохватывается и, вызвав перевозчика, делает распоряжения. «Вот только угнать Сову, и если не дочь, то внучка получит не телегу, а целый воз. Надо заказать большой портрет в рост». Балан глядит в трюмо, поправляет воротник косоворотки и проходит по темному коридору к уборной. Опустившись на стульчак, он тужится и с досадой вспоминает, что вечером опять не ел ни ржаного хлеба, ни овощей, а ел одно мясо и пил рюмку коньяка. Поэтому он решает предоставить течь самому собой. Но хитрую прямую кишку не перехитришь. Жопа сжимается, и ничего не выходит. «Конечно, нужно забыть об этом». Тут ему в голову приходят лихорадочно все спешные дела. С досадой он решает подняться и уйти, но готовящийся праздник и событие радости, подарок – телега – требуют свободного и легкого самочувствия. Решительный день, подтянутые войсковые силы, Сова, голодранцы с наведенными на них дулами, телега в поле, огонь, запертые ворота магазина – все это является с чрезвычайной быстротой, вспышками с размаха, подталкивая и торопя. Балан хочет как можно скорее кончить и подняться. Непреклонная воля, такая же невольная, как летящий камень, не столько желает, сколько, навязавшись, заставляет его делать упрямые и по сути бессмысленные усилия, такие же ошибочные, как все усилия, толкающие на деле жизнь к уничтожению. Он с яростью тужится. А неотложные воспоминания, вспыхивая с быстротой, делаются еще настойчивее, прямо срывая его с места. Перевозчик, поручик, его дети, Соня – все это как будто кричит, торопя его к той же решительной борьбе и такому же решительному утверждению того, что он считает необходимым, как это бывает обычно. Он пробует опять схитрить и установить перед глазами неподвижный предмет, который бы дал возможность забыться, не мешать природе разойтись и делу пойти естественным образом. Но сколько он ни пристает к полу уборной, двери или дверному крючку ничто не стоит, а сразу утекает.
Тогда он пробует двигаться и в упрямстве взлезает на стульчак и садится орлом. От движения ему кажется, что тяжесть должна разрешиться сама собой, нужно только на минуту перестать думать. Но эта минута потеряна, он дрожит от странного гнева и, обманывая себя тем, что хочет поймать еще ее за хвост, делает неимоверное усилие, которое совершенно зажимает выход. Он продолжает с ненавистью, как будто она направлена против Совы, голодранцев, против всего, что ему мешает. Она направлена в утверждение его самого, его сегодняшнего желания, такого, какое есть сейчас и какое он думает сохранить вечным, того желания, которое он думает, что создает, а на самом деле того, что создается уже подлежащим смерти.
Так или иначе, он ерзает и корчится, меняет положение и делает еще и еще усилия, отсчитывая. Вдруг у него темнеет в глазах и голове, он начинает слышать то, что внутри, а не то, что снаружи, но вместо того чтобы прекратить, страшась повторения всего сначала, он делает еще усилие, чувствуя, что скоро он добьется того, что нужно. Тогда он на покосившихся ногах падает вниз и, несмотря на то, что ударяется лбом о дверь, чуть не сорвавши ее с крючка, остается лежать в нелепой и ужасной позе. Когда через полчаса Дона, придя из сада, идет в уборную, она находит закрытой дверь. Несколько минут ждет, окликает и стучит, зовет Сашу и прислугу. Дверной крючок под напирающей тяжестью вырывают, и Балан вываливается оттуда лицом вниз уже похолодевший.
В то время как Ицик-балагула проезжает мимо своего дома и невольно останавливается у булочной нижнего этажа, чтоб купить себе, как ему кажется, пеклеванную булку, по местечку скачут двое посланных за врачом, и все узнают о смерти.
Тогда балагула, побледневши, как повапленная стенка, юркнув с телеги, поворачивает ее и втаскивает в ворота своего двора и в сарай. Затворивши и замкнув сарай и чуть ли не обнюхав его стены, он сам отводит выпряженных лошадей в конюшню, ложится полураздевшись, в кальсонах и жилете, под ватное одеяло, велит выставить вокруг бутылки из-под чернил, подсолнечного масла и банки с гусиным жиром и, съежившись, не говоря ни слова, дрожа как в лихорадке, лежит и дрожит так целый день.