Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)
Шрифт:
Но, в конце концов, что собственно могло толкнуть Таню к самоубийству? Именно после сорока. Что прибавилось? Ведь все было уже до этого. Наверное, разговоры с дядей были, и все было уже сказано. Нет, тут появилось что-то новое – именно тут, после.
Вот это что: она принесла подарок, заранее торопливо, чтоб нельзя было взять обратно, то есть своему желанию, в общем – себе в самом подлинном смысле этого понятия, все, то есть себя, свое будущее, свои изменения – своему неизменному, которое она, глупенькая, естественно, как полагается ребенку, любила. Тут она всерьез видела себя победительницей. Это-то должно
Так вот: новое, что приходит, – это ужасное чувство убеждения в том, что она не победила. Что все это зря. Нет никакой ее неприкосновенности. Этот ее уют заблуждения – он уничтожен, в него вдвинулось то, что результат – сорок. Нет тишины, рыбу жарят, вонючая вонь… Стало быть, все эти ее жертвы ни к чему. Она уже даже не может быть наедине с ним, то есть с собой, не может быть даже просто одна. Влезли в душу и сильно обгадили все, куда ни ступи. Этот запах… Она не то что побеждена, а просто опозорена, запачкана. То, ради чего она действовала, – даже не скажешь, где оно. Тогда подавленность, растерянность, страшная подавленность и ярость (в конце концов на себя), пустота. Основа самоубийства – ненависть к себе, то есть к непобедившему, бессильному, но это и происходит оттого, что чуждое, запах – навалилось. Может быть, ясный страх грязного будущего, когда себя не останется. Вот и уйти от него, сохранить то, что осталось, чтоб эти вши не наползали, не харкали, не играли на гармошке в моем доме. А на деле-то, что он видит? – да разное: телеги, полные барахла, обрыв, кукурузу на обрыве. Осень, ничего не попишешь. Это отвратительно, но в этом и сам он. Это знакомые места. Все это уже давно ясно, давно передумано (может быть, он и ошибается), и ни один день не добавляет к этому ничего нового. Открытыми глазами большего не увидишь. Но вот ночь, и, забывши обо всем этом, племянник вдруг опять видит и ее, сидящую под муром, когда она глядела на него, и себя рядом, и то, что он может сделать эти три шага и подойти к ней. И опять живет ужас и жалость. Как будто он спит. То, что днем заперто. Это коротко. Вот уже этого и нет. Но это так ясно, что хватает надолго, надолго.
VI. Шухер
Азотов однажды в сырую погодку забежал в комиссионный магазин. Длинный прилавок завален коврами, которые поднимают за угол, заворачивая зачем-то серой стороной вверх, но эти тысячавосемьсотрублевые ковры, конечно, так сразу с прилавков не рвут, а вот в глубине, где играют патефоны, – там толпятся. Однако трудно даже подойти к горкам, где выставлены всякие мейсенские безделушки пестрых красок, – там навалились граждане, жадные до красоты. Все-таки поверх спин прилаживается и Зотов.
Рассматривает он и фотоаппараты-лейки на ремешках, и «Ампирные часы. Бронза», и удлиненные вазы зеленого стекла в стиле модерн, и докторские богатые письменные приборы с изображением Святослава на лошадке, скульптора Лансере-отца, и многое еще кое-чего другого интересного, что обычно бывает в комиссионных магазинах. Смотрит он, не очень налегая на стоящих граждан, а как полагается, произнося слова: «Извиняюсь, пардон, разрешите поинтересоваться».
И что же? Перейдя к ювелирной витрине, вдруг ему в глаза выбрасывается вещь, вещичка-пустяк, но где-то он ее видел, и если та, то как же она сюда попала, кто это мог сдать на комиссию подобную вещь? Не веря себе, он притрагивается к стеклу своими довольно липкими и сухощавыми пальцами и, побарабанив, – как ни смотри, – находит, что да, действительно, это фальшивый кулон Анны Михайловны, который он даже еще на вечере видел самолично. Глаз острый, а, главное, выбирал-то он его вместе с Ведерниковым сам.
С этой новостью бежит он, хотя еще только вечереет, за Ведерниковым прямо домой и, как человек, находящий удовольствие в наблюдении со стороны и будучи не без юридического образования, сразу не говорит ему, как и зачем, а ведет обратно в комиссионный и там уже предъявляет ему кулон в витрине. Конечно да, это он. Кто же унес? Это тоже ясно, кто был, тот и унес, то есть оба думают на Балабана. Между прочим, это доставляет Ведерникову известную легкость – унес, значит! (А на самом деле, как это известно тебе, читатель, – спер эту драгоценность железный мальчик. И облегчения нет).
Оба они заходят в контору за стеклянной перегородкой – где, как водится, сидят сильно изрытая и весьма крашенная женщина и бухгалтер, сероватый старик без соков, – узнать, какой же это дурак положил краденый предмет на комиссию. Оказывается, имя незнакомое: такой-то
Прошли по коридору до тупика. Из-за двери слева были слышны стоны и стремительное бормотание больной старухи Кристинки, а Хиса собирался на свою ночную работу. Он встретил их спокойно, даже надменно, пронизал обоих своим карим глазом, встав из-за кухонного стола, где ел сыроватую конину с луком, и так его хотелось бы написать художнику (вообще-то, конечно, струхнул). А перед тем недавно был он у Ахмада, и тот – Хиса давно уже рассчитывал на это – вручивши ему кулон (который сам за деньги не столь большие купил у Шкипоря), сказал ему: «Поди сдай в комиссионный, а если что, говори одно – от матери с родины получил как единственный ребенок, или там что хочешь говори, мол, был барин у нас в ресторане "Абхазия" и пил кахетинского много и подарил за хороший танец». Хиса сперва спрашивает: «Какой барин?» Ему все кажется, что это тот самый барин, с которым были встречи у Леокадии Эдмундовны, а затем, смекнув, в чем дело, а вовсе не в этом барине, он взял кулон и отнес, надеясь на процент. Тем более что Ахмад сказал еще: «Если честным будешь – дело будем иметь и заработать сможешь».
Теперь, выслушав, что этот кулон принадлежит Анне Михайловне Ведерниковой, забыл про свою мать и, струхнув еще больше, говорит, что получил его в подарок от одного знакомого господина в ресторане «Абхазия» и описывает для большей убедительности того самого штымпа, который ему уже известен. Тут он прибавляет, что дружба у них считается святая вещь и что кулон его собственный, раз подарил хороший человек. Это никак не удивляет обоих, так как по описанию они с легкостью узнают Балабана. Они только, проматерившись, говорят, что этот господин не хороший, а плохой человек, что он сам украл этот кулон у Анны Михайловны и что его наказать надо. Услыша это, Хиса обрадовался. А они, перемигнувшись, спросили, часто ли господин Балабан бывает в ресторане «Абхазия» и где вообще еще бывает. И не помог бы ли он его где-нибудь застать и отобрать у него все, что следует. Эта мысль еще больше удовлетворила Хису, не говоря уже о том, что со всех сторон он видит заработки и выгоду для себя. Кроме того, он и сам уверен, что у Ахмада вещичка, видно, действительно от Балабана, значит, есть связи и можно кое-что разузнать и до него добраться. Он даже сел снова за свой кухонный стол и задумался, пристукивая по полу начищенным сапогом и глядя на носок. Затем, глянув еще раз, совсем вдруг разозлился и сказал с большой силой: «Таким людям руки-ноги вырвать надо!»
Видя это, и Ведерников, и Зотов попросили его на дружеский вечерок, выпивончик-междусобойчик, и хорошо бы узнать, что можно, к тому времени. Хиса взялся узнать. Для этого он пошел к Ахмаду.
Но неужели так-таки ничего и нет на свете, кроме этих блатных дел? Ведь была же, например, Рыбница.
Рыбница!
Черная площадь местечка Рыбницы, немощеная и весной залитая водой, но то была вода от ростепели, вода быстрая и светлая, в ней и солома, и дрючки, и пена, и сразу под белеными сырыми еще стенами земля отлипает от подошв, идет пар и подсыхает, а там уже и кустится травка, и мухи кружатся у мясных будок. А осенняя вода глубокая, неподвижная и черная. Это, собственно, не вода, а холодная, текучая, вязкая грязь.
Церковь и костел стоят рядом за длинной каменной беленой оградой. Церковь в глубине за колокольней. Сухие ветки закрывают ее серой кучей. Площадь перед оградой пустая с густой и глубокой массой грязи, так что есть места лошади по колено, телеге по ступицу, и одно только, хотя и мокрое, но цельное место, где весы для сена: огромная перекладина вроде виселицы и небо тоже черное. Но маленькие, субтильные домики местных евреев с тоненькими стеклушками, деревянными ставнями и дранковой крышей, которыми обставлен базар и переулки, с наружными лестницами, балкончиками и одной там сухой грушей во дворе – они вечером и при дожде начинают высвечиваться щелями. И все закрыты. А ниже их молдаване полегли спать, и хаты их темные и слепые. А еще ниже уже облетевшие, щемяще пустые сады и Днестр, который только слышится в темноте.
А здесь кто чем занят. Чульский, например, глубокий старик с узкой бородой, серовато-желтой от старости, считает на счетах – днем торговал подсолнечным маслом. Его дочь Ида, а ей уже тридцать лет, белокурая, с тонкими губами, пусто глядит в черное окно. И платье черное, а белая, как у рыжих, кожа и очень немалые груди – все это закрыто до самой шеи. Да и некуда. До сих пор не замужем. Но это смутное чувство на секунду. Она спускается в погреб, где бидоны с маслом, чтоб выкатить один на завтра, и руки у нее в этом деле – в масле.