Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)
Шрифт:
Другие есть часовщики. Вот Ицик. Ведь он – фамилия его Жоржевский – собственно, не балагула, хотя встречался нам в этой роли. Наоборот, по профессии-то он часовщик. Ицик – уже все в доме давно пошли спать – сидит над своим столом и маленькой пергаментной рукой ковыряется в колесиках. И нельзя сказать, чтоб эта ночь, и слабый свет, и дождь, который стекает по смоленым стеклам, – все это наводило на него тоску, нет, нет, даже напротив. И храпенье толстой жены, которую зовут Софа, нет, оно не кажется ему, конечно, приятным, но и не противно ему. Оно не мешает ему собирать механизм, так как немножко режет глаза, он устал, надо на сегодня кончить.
С другой стороны, пожалуй, можно было бы ожидать чего-то противоположного. Может быть, он увлечен? Чем? Это-то понятно! События столь быстрые и страшные вообще для него как раз удобны. А что касается до остальных – «что? ничего!
И поделом. Да, впрочем, эмоциональные и тому подобные вопросы и не волнуют его. Нет, не ему, кому-нибудь другому мерещатся, может быть, разные давнишние, прошлые, но существенные дела, и рваные пейсы, и фамилии Воробейчик, Соловейчик. Он одно только прозрачно чувствует, что это все чужие люди. А жадность, естественная для каждого человека, – жадность, понятно, работает.
Вот таким образом он и поднимается со своего места, сложивши инструменты, чтобы идти на отдых, и если вы спросите, что же он чувствует сейчас, здесь, у себя дома, осенью, в этой черной ночной темноте, когда здесь-то слабый, но живой свет керосиновой лампы и быстро тикает несколько пар часов, то мы даже не знаем, что вам ответить на это. А сам он знает? Нет, он сам сейчас не думает об этом, не потому, чтоб он был так уж нечувствителен вообще, а просто потому, что он сейчас озабочен кое-какими гешефтами и подсчетами и по части часов, и по части очередной мебели и вещичек.
Псы. 1930-е. Б., графитный кар. 9,5x10,5
Но вот, как будто на помощь нам, нежданно и слегка его касается какое-то чувство. Какое? Вот это интересно знать. Да он пока еще сам не замечает какое. Потом минуты две он не может этого понять, так как переключается. Затем он начинает догадываться. Он совсем не знает, откуда бы этому взяться.
Так мы интересовались, что это такое? Теперь это довольно ясно – беспокойство, страх. Из этого видно, что он, конечно, отличается от тех, которые продают награбленное, – те все народ простой и чувств заранее не испытывают.
Речь, впрочем, идет не об этом. Дело в том, что уже поздней осенью, покинув местечко, Ицик с семьей переезжает. Теперь у него часовая мастерская здесь, на Николаевской улице, возле той единоверческой, теперь заколоченной, церкви, которую когда-то строил хмурый петербургский архитектор Мельников. Это район, в котором любят селиться врачи-венерологи – и к центру близко, и незаметно. Между прочим, Ицик близко знаком с Ахмадом. Нередко получает от него часы на ремонт, а также на продажу. Конечно, он не прочь познакомиться с каждым, у кого есть продажные вещи. Для этого он бывает и в комиссионных. А там теперь завал – зимой есть надо.
Однако мы говорили о другом.
<1932-1952, 1982>
Рассказы
Лошадь в яблоках
Улица. 1929. Б., графитный кар. 28x26
Зимним вечером тысяча девятьсот тридцать шестого года по Чернышеву переулку проезжала телега на шинах, груженная ящиками. Сырой переулок опрокинут в асфальт, так как зима стояла теплая и текло до января. Небо отражалось в незамерзшей реке, а темная арка у Щукина рынка – в разбухших деревянных торцах. А главное – подвалы под домами, полные картошки и снабженные только деревянными
И все-таки в часов семь уже глубоких сумерек, когда проезжала телега, у окон гастронома на Чернышевом стояла большая очередь. Она состояла преимущественно из нечувствительных старух с наклеенными носами и на таких же спичечных ногах, кроме того, без щек, так что из облупленной кое-где известки выглядывали желтые кости.
За окном гастронома мясник рубил кости топором. Два куска белой сахарной и пористой, так называемой мозговой, отлетели от прилавка. В это время раздался крик: «Держи, держи!». Один из покупателей на собачьем меху схватил за руку мальчика-шпингалета, который ухватил кость и зажал ее, так что все перепуталось. С визгом и криком «Вор! Вор!» он не выпускал его, и тот тоже. А в очереди кричали: «Они здесь так и шнырят, так и шнырят! И все жрут!», как будто жрать противозаконно. Но в это время мальчик Аркашка укусил его в руку и, блестя каплями крови на губах, выкатился из лавки. Женщины по дороге били его пустыми авоськами, но, выскочив на улицу, он припрыгнул и остановился.
Мимо гастронома проезжала телега, и очередь с удивлением заглядывалась, так как сквозь обычную вонь гнилой картошки вдруг прорезался страшный и резкий запах свежих яблок. Две маленькие девочки-школьницы, потерявшие сознание, свернули тонкие ножки и лежали, плеща руками, в талой воде. А лошадь, тряся головой, вытягивая ее все вперед и вперед, как бы подзывая ею задние ноги, везла не меньше дюжины аккуратных сосновых ящиков.
Пока у людей захватывало дух, она ускоряет шаг и, стуча копытами, в то время как мягкие шины беззвучно бегут по призрачному асфальту, увозит яблоки через Чернышев мост. Некоторые из очереди, однако, успевают заметить, что возчика не заметно. Видимо, он спит где-нибудь в ящике или как-нибудь еще, так как красный пояс-кушак тут же надет поверх подпруги на лошадь, как если бы сама лошадь была возчиком. Выбежавши из гастронома, Аркашка с костью тоже заметил, что возчика не видно.
Через три дня в тот же вечерний час совершенно случайно четверо мальчиков собралось в подворотне одного из домов недалеко от гастронома. Аркашка вспомнил о яблоках и как раз рассказывал о них, в то время как вдруг раздалось цоканье и та же телега показалась опять. Опять никто на ней не сидел и не шел рядом. Ожидая, что возчик где-нибудь здесь на тротуаре, мальчики все-таки выскочили из подворотни и попробовали ее догнать. Аркашка, привскочив, схватился за доску ящика, она оторвалась, и оттуда выдавилось одно яблоко, упавшее на мостовую. Не обошлось без драки. Яблоко раздавили. Аркашка упал на спину. Послышался рев грузовика. Кучка мальчиков раскатилась, и две половинки яблока были втоптаны грузовиком в землю.
Через три дня участники свалки, будто чего-то ожидая, сошлись в той же подворотне. У Аркашки болела спина. А у Жоры в кармане был кусок хлеба с маслом. Он то и дело вынимал его, счищая прилипший мусор, протягивал ко ртам товарищей и, дразня их: «Т…т...т…», поедал сам.
Все они нервничали, часто выглядывали из подворотни, но моросил мокрый дождь, и из-за густых туч было особенно темно.
Но вот из темноты внезапно вынырнула та же белая лошадь, и мальчики разглядели, что у ящиков не было верхов и яблоки навалены в них кучей. Они были готовы дать честное слово, что, несмотря на темноту, различают золотистость, румяные бока, рябинки, крапинки и жилки. Одним словом, возбужденные, скрежеща зубами, они догнали телегу уже за Чернышевым мостом и, убедившись, что никого в ней нет, взобрались на нее, хватаясь друг за друга, хотя, видимо, испуганная этим, лошадь ускорила шаги и уже бежала бегом, так что ящики стали биться друг о друга. Испуганная громким смехом мальчиков и этим стуком, лошадь понеслась вскачь. Они еле держались на ногах и никак не могли добраться до передних открытых ящиков. Поэтому они постарались отбить крышку у ближайшего и несколько минут провозились с ней. Не успели они оглянуться, как телега перемахнула Малую Невку и очутилась где-то на островах. Наконец им удалось сломать крышку, но оказалось, что именно этот ящик какой-то полупустой, хотя их непривычное городское обоняние поразил чудесный яблочный запах. А также и второй был тоже открыт. Наступило общее ползанье и судорожное скатывание на самое дно сосновых ящиков.