Сделано в Японии
Шрифт:
— Это, Минамото-сан, камера, — ледяным голосом произнес сердитый Канеко.
— Наблюдения?
— Наблюдения, наблюдения… — Канеко покачал головой в знак согласия и искоса взглянул на меня.
— И за кем наблюдали?
— Догадайтесь! — вперился он в меня своими переполненными ядом и ненавистью глаза.
— За Накадзимой?
— За Накадзимой, за Накадзимой.
— Дорожный отдел — и внешнее наблюдение! — Мои глаза и уши отказывались верить в реальность происходящего. — Канеко-сан, с каких это пор дорожники шпионской техникой стали
— Так не от хорошей жизни, господин майор! Мы же сегодня с вами в столовой согласились друг с другом, что ситуация складывается критическая, — значит, и меры нужно принимать адекватные, а не сюсюкаться с ними, как это было до сих пор!
— С кем «с ними»? — Как меня достает эта недоговоренность! Неужели так трудно говорить прямо!
— Вы меня извините, Минамото-сан, но нас через пару часов ждет официальная беседа при вашем и моем начальстве. Там вы все и узнаете — я события торопить не хочу. И так жалею уже, что сегодня с вами в управлении разоткровенничался… Там все узнаете, на беседе. Потерпите, немного осталось…
— Какая беседа?! — Я даже вздрогнул от этого лицемерно приветливого слова — «беседа»; знаем мы эти беседы, ничего хорошего они никому из нас не сулят, тем более при начальстве.
— В два тридцать у заместителя начальника управления, — с полным отсутствием каких бы то ни было эмоций сообщил Канеко. — Накадзава-сан нас всех собирает.
— В два тридцать ночи? — Я попробовал съязвить, хотя было понятно, что иронизировать сейчас не в моих интересах.
— В два тридцать ночи, — пресно согласился со мной колючий и неприступный Канеко.
— А до утра с беседой подождать нельзя? Скажем, в два тридцать дня, а? Нельзя?
— Нельзя, — отрезал недовольный и мной конкретно, и действительностью в целом Канеко.
— Так о чем беседа-то будет?
— О том, как вы, Минамото-сан… господин майор, своей самодеятельностью сорвали нам операцию! — обволок меня Канеко яростным змеиным шепотом.
— Какую операцию, Рикио-кун'?! Ты опять недоговариваешь? Вернее, не говоришь ничего! Объясни ты по-человечески! — Мне все труднее было сдерживать себя в районе точки кипения, чтобы не перехлестнуть через край и не залить смертоносной жидкостью неподатливого собеседника.
— Не уполномочен! Потерпите до полтретьего… — Канеко ловко прикрутил обратно отвинченную им панель, обошел меня, как примерный христианин обходит языческого истукана, и направился к своим коллегам, которые уже закончили свои изыскательско-демонтажные работы и теперь издалека наблюдали за нашей импровизированной корридой.
Я вышел на улицу, проводил взглядом всех дорожников, рассаживавшихся по машинам, подождал, пока они отъедут, и только потом вернулся в «Викторию». При выезде со стоянки мне пришлось пропустить машины «скорой помощи», которые, врубив на полную свои сирены, повезли в дежурную больницу пострадавших от нас с Ганиным бандитов. Следом за «скорыми», также под сирены и мигалки, на улицу выскочили четыре патрульные «хонды».
—
Я протиснулся сквозь тесные ряды копошащихся и суетящихся служителей закона— к взбудораженному Ганину:
— Чего кричишь, Ганин?
— Я выяснил все! Они — из Малайзии, представляешь?! — Ганина била постстрессовая лихорадка, и ему явно сейчас не помешала бы банка ядреного «Гиннеса».
— Представляю. — Я присел на соседний диван. — Ну что, ребятки, отбегались?
— Вы из полиции, что ли? — недоверчиво поинтересовался все еще вымазанный шоколадным соусом Накадзима.
— Из нее самой, родимый…
— А он? — Накадзима мотнул головой в сторону Ганина.
— А он — из полицейской академии.
— Студент, что ли? — опять безо всякого доверия ко мне спросил Накадзима.
— У нас, в академии, студентов нет! — гордо брякнул не терпящий неточностей и недочетов Ганин.
— А кто ж у вас тогда? — удивился Накадзима.
— У нас, друг мой ситный с отрубями, курсанты! Чувствуешь разницу? — взбудораженный Ганин проткнул указательным пальцем спертый воздух ресторана у себя перед правым плечом.
— Так он чего, курсант, что ли? — обратился Накадзима ко мне, следуя дурацкой японской привычке в присутствии обсуждаемого человека говорить о нем с третьим лицом и в третьем лице, демонстративно избегая прямых обращений.
— Ганин, ты курсант? — От разговора с озлобленными на меня Ямадой и Канеко на душе становилось все гнуснее и гнуснее, и я попытался через пикирование с Ганиным хоть немного поднять свой тонус — резус с глубокого минуса до малюсенького плюсика.
— Курсант я, курсант, — подыграл мне Ганин. — Курсант — всегда в курсах!
— Не в «курсах» — в «кустах», Ганин! Ничегошеньки ты о курсантской жизни не знаешь! — Заявлять это у меня есть все основания: у него, насколько мне известно из его обстоятельных исповедей «под пиво», за крепкими пока еще плечами только три месяца каких-то жутко халявных лагерей — и все.
— В кустах, Такуя, они тогда, когда на них последний «Варяг» наступает с канонерской лодкой «Кореец» или когда они просроченными рыбными консервами из сухого пайка ночью тайком попитались… — ответил мой никогда не унывающий друг.
Чумазый Накадзима и его друзья — малазийцы растерянно хлопали глазами, не понимая, что это за тарабарское наречие, на котором разговаривают их спасители, как обычно хлопает ими стыдливый японский обыватель, заслышав, скажем, английскую речь, ничегошеньки в ней не понимая, но из возвышенного своего социально — экономического положения неспособный обнаружить перед окружающими этого жутко позорящего его факта.
— Ты знаешь чего, Ганин… — Я решил, что хохм и зуботычин на сегодня довольно. — Ты давай-ка езжай домой!