Сделано в Японии
Шрифт:
— Чего тебе, Ганин, пистолеты покоя не дают?
— Нас с тобой приключения настоящие ждут, Такуя, а ты такие дурацкие вопросы задаешь!
Мы раскланялись с разочарованным и даже, как мне показалось, слегка обидевшимся Плотниковым и спустились вниз к ганинскому «галанту». Пока Ганин выруливал из мрачного «аспеновского» подземелья, я связался по сотовому с отделом. Нисио уже свалил домой, но Накагава все еще сидел за компьютером. Я не стал посвящать его в достоинства цифрового формата видео— и звукозаписи и в прелести последних наработок в этой области нашей любимой компании «Сони», но предупредил только, чтобы он сидел на телефоне и домой чтобы ни ногой. В случае с Накагавой, впрочем, последнее требование было излишним, так как он парень пока молодой, семьей не обременен и шарить что-нибудь непотребное в Интернете
Ганин вывел «галант» на центральную транспортную артерию центра Саппоро — относительно широкую магистраль, идущую вдоль дохлого ручья, который местные жители гордо называют «река Сосей», и взял курс на юг в район Сумикава. Мы миновали пустынные переулки развеселого квартала Сусукино, переехали по мосту через уже больше похожую на настоящую реку под названием Тойохира и помчались по пустынной набережной навстречу радостным приключениям.
— Ты, Ганин, не гони очень. — Я попытался урезонить своего лихого водителя, который, уразумев, что рядом с ним сидит блюститель порядка и что с таким пассажиром ему за превышение скорости ничего не будет, решил посильнее придавить педаль акселератора, чтобы стрелка спидометра качнулась далеко вправо за отметку «60».
— А вдруг не успеем?! — Притормаживать Ганин и не собирался. — Приедем, а там все уже наелись и ушли!
— Ты что, в «Кентакки» есть собираешься?
— Да я толком не ужинал, Такуя. Связался я с этим Плотниковым на свою шею! То ему поснимать, то свечи, а теперь вон видишь чего!
— Я тоже не ужинал, Ганин. Ни толком, ни без толка…
— Значит, в «Кентакки» и поужинаем.
— Нет, в «Кентакки» мы с тобой не поедем. — Я поспешил огорчить поклонника гиперкалорийных куриных ножек, грудок и крылышек в аппетитной золотистой холестероловой корочке.
— Почему это? — опечалился Ганин.
— Раз у них там на стоянке, как они говорят, «стрела»…
— Стрелка, — поправил теперь уже меня начитанный Ганин.
— Пускай будет «стрелка»… Так вот, нам их своим присутствием поблизости тревожить ни к чему. Я хоть и в штатском, но все — таки… Знаешь, Ганин, бывают в жизни такие…
— Заусенцы?
— Чего?
— Я говорю: бывают в жизни заусенцы…
— Заусенцы — это на пальцах, если маникюром пренебрегать! В жизни бывает так, что вот посадишь кого-нибудь лет на пять, он срок отсидит, выйдет — и вдруг тебе опять на глаза попадается. Причем в самой неподходящей обстановке.
— Бывает так, да?
— Бывает. Так что неизвестно, что там за команда соберется. И если этот Ливер вдруг окажется моим «крестником», то, Ганин, давать ему возможность лицезреть меня я не собираюсь.
— Значит, в «Викторию» пойдем?
— Не пойдем, Ганин, а поедем! Давай на дорогу смотри!
Мы оставили справа высокие арки Мюнхенского моста, свернули налево с набережной к Сумикаве и через три минуты выехали на тот самый перекресток, который мудрый Ганин безошибочно вычислил из страшного разговора русских охранников японского магазина «Ясуй — бухин». Три угла из четырех сверкали яркими огнями: стоящий у входа в «Кентакки фрайд чикен» пластиковый полковник Сандерс с дурацкой улыбкой на румяной муляжной физиономии зазывал всех припозднившихся гурманов отведать очередной куриный набор из крылышка, ножки и грудки всего за пятьсот восемьдесят иен, включая «средний» пакетик жареной картошки и «средний» стаканчик любого прохладительного «шампуня»; ресторация «Виктория стейк» никого на улицу не выставила, но вход ее был обильно обвешан рекламными плакатами, убеждающими всех, что вкуснее и дешевле их жареной вырезки не сыщешь не только в Саппоро, но и во всей Японии; а бензозаправка «Шелл» просто светилась бело — желто — красным неоном. И только четвертый угол, на котором возвышалась почерневшая к ночи махина Северо-Тихоокеанского банка, скромно поблескивал тремя дежурными фонарями.
Ганин заехал на почти пустую стоянку «Виктории», припарковал «талант» в ближайшем к дороге ряду и щелкнул замком зажигания, после чего в салоне стало гораздо тише.
— Пошли? — предложил мне Ганин, в привычку которого входит всегда и во всем торопиться.
— Осмотримся сначала, — урезонил я чересчур активного для понедельничного
— Из ресторана и осмотримся, Такуя! А то эти проглоты весь салатный бар сметут!
— Все бы тебе о плотском, Ганин! Вроде как гуманитарий — а туда же! О высоком подумал бы!
— В понедельник вечером о высоком думают только служители культа, у которых до ближайших выходных никакого прихода не предвидится! — отрезал перманентно голодный Ганин.
— Не суетись, тебе сказали! — Я вгляделся в ярко освещенные пятна за лобовым стеклом. В «Кентакки» было три посетителя — все женского пола, а на стоянке рядом стояли две небольшие машинки, на которых обычно разъезжают по магазинам не обремененные интеллектом и высшим образованием домохозяйки, — то ли «дайхацу», то ли «судзуки», отсюда было не разглядеть. На заправке машин не было совсем, колонки поблескивали красными пульсарами, в магазинчике тоже было пусто, в главном офисе горел жемчужный свет и происходило какое-то неспешное телесное шевеление, разобраться в котором отсюда было невозможно. Разглядывая заправку где, очевидно, должна сейчас находиться ни о чем не догадывающаяся жертва по фамилии Накадзима, я вдруг поймал себя на мысли, что на ней чего-то не хватает.
— Слушай, Ганин, а чего это у них не написано, сколько бензин стоит? — До меня наконец дошло, чего там нет.
— Так это же «Шелл», Такуя!
— И?..
— «Шелл» — это понты!
— Чего?
— Ну выпендреж такой, понимаешь!
— Не очень! Я на «Мицубиси» обычно заправляюсь — там все четко прописано: сколько стоит обычный, сколько — высокооктановый, сколько — солярка. А здесь ничего нет.
— Ну понимаешь, считается, что на «Шелл» приезжают заправляться люди состоятельные, те, для которых цена не имеет значения. Им главное — заправиться.
— Для богатых то есть заправка, да?
— Вроде того. Типа ресторанов, где в меню цены не указаны — только названия блюд.
— Да здесь, я гляжу и названий блюд нет.
— Да какие в Японии названия! Обычный, высокооктановый да дизельная, гадость — чего писать-то?
— Ладно, Ганин, бензин — это для машин, а нам с тобой мяса нужно поесть. Пошли в твою «Викторию»!
— Не в мою, Такуя, а в твою!
— Чего?
— Того! Я тебя в «Кентакки» звал. Там все дешево и сердито. А «Виктория» — это твоя инициатива.
— Да ладно тебе задираться-то, Ганин! Нам сегодня с тобой настоящая «Виктория» нужнее цыплячьего восторга. Давай ногами перебирай побыстрей, а то ты на машине гонишь, а пешком ходить разучился!
Мы зашли в «Викторию». Такие заведения американско-европейского стиля, которые стали появляться у нас, в Японии, какие-нибудь лет двадцать — двадцать пять назад, внесли кардинальные изменения не столько в наш рацион, сколько в визуальный образ японской ночи. Прежде у нас потребление пищи в вечернее время в общественном месте обязательно происходило в полутьме — при тусклом свете двух — трех затхлых лампочек, практически ничего не освещающих в походящих больше на внутренности больших деревянных сундуков, чем на интерьеры точек общепита, салонах ресторанчиков в японском стиле. Мерзкий запах подгнившей жареной трески, приторно — сиропная вонь, исходящая из фарфоровых бутылочек подогретого дешевого саке, шероховатая поверхность палочек для еды — посещение ресторанов моего детства оставляло в памяти именно эти ароматические воспоминания, не сохраняя при этом никаких зрительных образов. Их, этих зрительных образов, как я теперь понимаю, и быть просто не могло: ничего ни разглядеть, ни запомнить в кромешной темноте наших традиционных японских ресторанов невозможно. Другое дело — такие вот «Виктории» и прочие прозападные заведения: они обливают вас ярким синтетическим светом, едва вы ступаете в его чертоги из зловещего мрака хоккайдской ночи. Резкий контраст между беспроглядной тьмой ночи и ярким светом зала сразу создает в твоем сознании ощущение праздника и безопасности. Свет дарит тебе покой и уверенность в завтрашнем дне, благодаря чему паршивые салаты из хилого салатного бара, которые, приготовь их тебе дома жена, ты бы есть ни за что не стал и даже начал бы подумывать о разводе, кажутся здесь верхом кулинарного искусства, не говоря уже о, честно говоря, подошвообразных стейках, приправленных жизнетворным светом и якобы (как завтра ты будешь — обязательно будешь! — рассказывать сослуживцам в курилке) тающих у тебя во рту.