Сделано в Японии
Шрифт:
Но и не стрелять было уже нельзя. Не потому; что подобный прикованному к скале Прометею Ганин продолжал бросаться из-за выпуклого лобового стекла огненными призывами «Убей его, Такуя! Убей!» (нашел время свою киноклассику цитировать, придурок!), а потому что ковригинской зажигалке до бензобака оставалось не более пятнадцати сантиметров хода. Мне нужно было выиграть две секунды— мне до зарезу нужны были эти две секунды: чтобы определить, что за пистолет у меня сейчас в руках, и чтобы из — под длинного правого рукава ковригинской рубашки показался бы наконец-то его драгоценный браслет. Итак, все внимание пистолету — это задача для свободного последние — две секунды левого глаза — и на правое ковригинское запястье — это должно делать мое правое око. И чтобы замедлить течение и без того почти остановившегося времени, подключаем наследственное красноречие:
— Давай, Коврига! Жги! Рви все К чертям собачьим!
—
Ну вот и все, разговоров больше не будет — мне сейчас в жизни уже ничего не нужно. Решение созрело, время подошло, пора кончать всю эту мистерию — буфф. Правый глаз ухватил кромку показавшегося наконец-то из — под черного рукава золотого браслета, а левый доложил, что от Накамуры мне достался чудесный российский «токарев», который в теории выпускает за секунду две пули, а на практике — полторы. Это замечательно, что в руках у меня именно «токарев». Русские могли «подарить» Накамуре, скажем, «макарова» — тоже неплохая пушка. Однако у «макарова» ствол покороче, а мне сейчас придется работать ювелирно. Кроме того, «макаровский» калибр — девять миллиметров — превращает его на короткой дистанции действительно в пушку «Токарев» же для задуманной мной хирургической операции годился как нельзя лучше.
В следующие две секунды время вернулось в свое обычное русло. Я вцепился теперь уже обоими глазами в широкое ковригинское запястье, под самый верхний обрез поблескивавшего в прохладной полутьме браслета, которому мною была уготована важная роль одновременно и рычага, и резака, и, поддерживая левой рукой правую, трижды нажал на спусковой крючок.
Результаты моей скоростной стрельбы тут же оказались налицо, вернее, на лице — на лице у обескураженного Ковриги, который, видимо, еще мгновение назад был свято уверен в том, что меня интересует только его широкое чело и что если ему уготована смерть, то вместе с собой он захватит на тот свет и меня, и Ганина, и жирные сливки хоккайдской спецназовской элиты. Глупый — глупый Коврига!.. Чело его осталось нетронутым (дался мне его лоб!), и вылетевшие одна за другой в течение двух секунд три «токаревские» пульки ушли в другом направлении: округлившиеся от внезапной перемены моих планов мутные глаза Ковриги глядели теперь уже не на меня — они смотрели туда, где только что был его мощный правый кулак с полыхающей зажигалкой, а теперь багровел кусок дымящегося мяса с двумя белеющими обломками костей посередине. Как я верно рассчитал, отсеченный от запястья тремя пульками кулак доморощенного Прометея с щегольской зажигалкой отлетел назад на безопасные метров пять — шесть на сухую пока еще территорию и теперь мирно лежал на полу в скромной лужице малиновой крови с малюсеньким олимпийским факелом посередине. Я еще пару секунд продолжал держать обеими руками добросовестно сделавшего свое дело «токарева», чтобы убедиться в отсутствии у ставшего в одночасье на своем криминальном производстве инвалидом Ковриги иных планов, кроме как только рухнуть на залитый вонючим бензином пол, а также чтобы подмигнуть левым глазом замолкшему вдруг Ганину; который почему-то вдруг прекратил требовать от меня убить гада Ковригу и своими огромными глазищами пялился вместе с ним на обрубок ни для кого теперь не опасной ковригинской руки. Падать Коврига все никак не хотел, как, впрочем, и подавать голос — понятное дело, трудно вот так вот сразу подыскать нужные слова для того, чтобы охарактеризовать свое новое спиритуальное состояние после столь неожиданной телесной метаморфозы. Мне же нужно было обезвредить его отделенную от запястья кисть, как, впрочем, и его самого.
Я шагнул к Ковриге — он остекленевшими глазами продолжал сверлить свою укороченную руку и мне показалось, что опешил он не столько от боли (я-то знаю, что настоящая боль придет секунд через тридцать — сорок, а пока ничего не чувствуется…), сколько от неожиданности. Он, видимо, все — таки подготовился к коллективной смерти в геенне огненной, а я его вдруг этой радости лишил, да еще и изувечил мимоходом. Мне пришлось надавить ему на крутое плечо, чтобы он сел на пол и прислонился к дверце спасенного мной «лэнд — крузера». Осторожно, чтобы не запачкаться в ковригинской крови, я заглянул ему за спину на предмет пистолета, не обнаружил его, затем подмигнул ошеломленному Ганину и подошел к ковригинской кисти. Ампутированный мною кулак уже наполовину разжался, золоченая зажигалка спокойно лежала на полу, и из— нее мирно вытекала сине — оранжевая струйка. Я нагнулся, поднял ее, задул и засунул в карман брюк. Прикасаться к осиротевшей правой ковригинской кисти я не стал — прежде всего, из брезгливости, да и чего к ней прикасаться-то теперь…
Коврига сидел, прислонившись к левой
— Ганин, ты в порядке?
— Я да, а он? — поинтересовался Ганин судьбой своего обидчика.
Я сообразил, что, как только я усадил Ковригу на пол, Ганин перестал его видеть.
— Он тоже в порядке. — Я посмотрел на белого как первый хоккайдский снег Ковригу. — Ты меня развяжешь или нет, Такуя? — прокричал обеспокоенный моей медлительностью Ганин.
Я не стал баловать его вербальным ответом, только кивнул, сказал сам себе: «Береженого Бог бережет!» — и за шиворот стал поднимать Ковригу В другой ситуации я бы посетовал на отсутствие у меня наручников, но в сложившейся ситуации одно из кандальных колец было просто не на что надевать — есть над чем подумать конвойной службе, которая будет теперь таскать Ковригу на допросы и в суды. Он был явно готов к тому что я потяну его за собой на другую сторону джипа вызволять Ганина. Сохраняя в себе остатки сознания, он своими нетвердыми ногами помог мне перевести его в вертикальное положение. Говорить он уже не мог — только продолжал стрелять глазами то по своему окровавленному обрубку то по принадлежавшему ему еще полминуты назад куску тела, валявшемуся поодаль. Я толкнул его сначала к капоту, затем в два приема передвинул к правому переднему крылу и здесь опять усадил его на пол. С нашим приближением Ганин заерзал, как начинает не находить себе места шаловливый щенок, которому хозяин одним только видом своим посулил скорый вывод на прогулку. Я открыл водительскую дверь и начал искать концы и начала ремней безопасности, которыми ловкий Коврига пригвоздил моего друга к кожаному креслу.
— Он две петли в один замок засунул, гад! — пояснил мне ситуацию Ганин. — Здоровый, собака!
— А ты куда смотрел? — Я нагнулся к животу Ганина и нащупал у него под левой рукой, притянутой к левому боку замок, в который действительно были вогнаны сразу две металлических петли ременных застежек. Я обернулся к Ковриге:
— Эй, Коврига, у тебя нож есть?
Тот даже не соизволил поднять на меня глаза и продолжал окроплять окрестности клюквенным соком.
— Нет у него ножа! — сообщил мне Ганин. — И пистолета у него теперь нет! Где твой черный пистолет, Коврига, а?
— А где его черный пистолет, Ганин?
— Тю-тю! Вон видишь сзади иллюминатор разбитый?
— Ну вижу!
— Это я его пистолетом! Он, козел, думал, он тут один все баки монтировкой пробьет и запалит наш родимый «Сахалин—12»! Я и монтировку у него выбил! Она где-то там, за машинами, валяется…
Мне надоело возиться с мертвым замком, и я решил подойти к решению проблемы с другой стороны, благо Ганин напомнил про пистолет.
— Ну-ка, Ганин, отогнись влево на сколько можешь, — приказал я уже начавшему расслабляться после шоковой терапии сэнсэю.
Ганин покорно наклонился и закрыл глаза, чтобы не смотреть на мою расправу с самыми прочными в мире ремнями безопасности. Я поднес к верхней петле на дверной стойке накамуровского «токарева» и дважды нажал на спусковой крючок. Петля разлетелась вдребезги, ремень разорвался, а Ганин истошным голосом завопил:
— Совсем сдурел, мент проклятый! Ты чего делаешь!
В это самое мгновение у меня за спиной послышалось змеиное шуршание, и зычный самурайский голос приказал:
— Брось оружие! Всем руки за голову!
Я решил опять — таки не искушать судьбу и не стал поворачиваться к спецназовцам — просто выронил на пол себе под ноги пистолет и пнул его пяткой по направлению к обладателю командного голоса. Вместо ожидаемого шороха послышалось глухое хлюпанье. Ганин, прикрытый моей спиной, начал осторожно стаскивать с себя расстрелянные путы, а я стал постепенно выпрямляться.
— Лицом ко мне! — приказал все тот же голос, и я развернулся навстречу дюжине черных зрачков короткоствольных автоматов, за каждым из которых синели непрозрачные маски и матовые каски неутомимых борцов с террором и агрессией. Левый глаз машинально скользнул в сторону Ковриги: тот сполз вдоль крыла на пол и лежал теперь, прислонившись левой щекой к колесу Глаза его все так же были открыты, но ковригинский взгляд был уже лишен прежней осмысленности и сфокусированности.