Сделано в Японии
Шрифт:
— Жив, Такуя? — обратились ко мне ганинские ноги. — Сам выберешься, или все — таки клиренс у этого «паджеро» недостаточно высокий? Я вроде подвеску-то поднял, чтоб тебе попросторнее было…
— А) жив, б) выберусь сам, в) клиренс нормальный и г) это не совсем «паджеро», а «паджеро — мать — его — челленджер». — Я попытался заглушить тупую боль во всех частях своего многострадального тела хиленьким чувством юмора и, подобно герою рассказа какого-то, по словам эрудита Ганина, гениального австрийского еврея, прожившего, правда, почему-то всю свою сознательную жизнь в чешской Праге, на брюхе и локтях, подобно гигантскому таракану, выполз из — под джипа.
— Тяжелый, зараза! — деловито посетовал Ганин, постукивая ладонью о ладонь.
— Кто, Накамура? Ты его чего, поднимать собрался и на себе на берег переть?
— Дался мне твой Накамура! — добродушно парировал мой светлоглазый спаситель. — «Паджеро» этот! «Челленджер» твой… Еле — еле с места сдвинул! Но разгоняется хорошо: двадцать секунд — и все тридцать километров в час! А вот если б у меня ключик был…
—
— Да, видно, придется, — съязвил Ганин. — Тебя в следующий раз чем от бандитов отбивать — «мицубиси» или «тойотой»? А может, «тигром» ковригинским? Починю его — и спасать тебя буду!
— До Ковриги еще добраться надо… А ты вообще с парома почему не свалил? — пропустив суперменовскую колкость мимо ушей, поинтересовался я у самодовольного Ганина и попытался без особого успеха нащупать на воловьей шее свежеиспеченного покойничка остатки пульса.
— Не наплавался еще, — отозвался он тоном дерзкого корсара. — Готов?
— Кто? Я? К труду и обороне? Или к безделью и атаке? — Мне ужасно нравится в таких вот случаях возвращать Ганину все те подначки и приколы, которым он меня время от времени обучает.
— Да не ты, Такуя, не ты! Накамура наш родимый…
— Накамура-то готов, а вот мы с тобой к дальнейшим пертурбациям как-то не очень. Давай-ка валить отсюда — сейчас штурм начнется.
— Какой штурм! Кого и чего тут штурмовать, Такуя?
— А черт их знает, сколько их тут!
— Да я думаю, немного. Собственно, в трюме я только двоих видел: вот этого бугая и еще одного — приятеля нашего. Я здесь давно ошиваюсь, минут двадцать под этими внедорожниками — паркетниками ползаю. Остальные на палубе остались.
— Не остались, — вспомнил я упавшего подстреленным тетеревом Ито. — Палуба, по-моему, чистая.
— Ну давай тогда вниз! — прокричал беспечный Ганин и поскакал к лестнице.
— Ты куда! Сдурел совсем! — заорал я ему в затылок.
Бегает Ганин для своего возраста здорово, а у меня после форсированной физподготовки ноги передвигались не так резво, как обычно, так что Ганина я настиг уже на трапе, ведущем на вторую нижнюю палубу, позорно названную им трюмом. Вечно он все путает, впрочем, на критику времени уже не было. Стоило мне ступить на первую ступеньку, как вдруг в левое полушарие моего мудрого мозга ударила светлая мысль о том, что в погоню за последним, как утверждает всезнайка Ганин, нашим приятелем мы отправились с пустыми руками — не в смысле без подарка, а в смысле — невооруженными. Я автоматически провел левой рукой по поясу не обнаружил на нем заветного куска вороненой стали, нашпигованной беспощадным свинцом, и резко развернулся на сто восемьдесят градусов — словно та английская буква «R» в названии американского игрушечного магазина в «Саппоро фэктори». Я пересек утомительно длинную палубу путем внедорожника, подарившего мне драгоценную возможность узнать, чем все это закончится, обошел спасительный «челленджер», наклонился к коченеющему владельцу «Ред-шопа» и выдернул ненужный ему теперь пистолет. В это время из зияющего вдалеке спуска на нижнюю палубу послышался шум, и мне пришлось жать на свой внутренний акселератор, чтобы исхитриться досмотреть этот закрученный нами с Ганиным боевик вместе с моим бестолковым соавтором.
Я вновь ступил на палубный трап и вдруг почувствовал, что за те две минуты, что потребовались мне для того, чтобы вновь оказаться во всеоружии, здесь произошли какие-то изменения. Не внешние, нет — внизу впереди была все та же не слишком призывная темнота, — а эфемерные и бесплотные, точнее, эфирные: снизу теперь чувствительно тянуло бензином, а такой запах в закрытом, плохо проветриваемом помещении, как мне известно из личного опыта, не сулит ничего позитивного и жизнеутверждающего.
Пока я нетвердыми ногами шуршал по трапу, в глубине второй нижней палубы раздалось несколько глухих ударов по металлу а за ними последовала мышиная возня человеческих тел. Кто-то кому-то что-то сказал, кто-то кого-то чем-то ударил, и кто-то кого-то за что-то начал душить, потому как возня быстро закончилась и шуршание трансформировалось в нечто среднее между воем собаки и стоном японской поп — звезды Хамасаки, которая упорно пытается выдать его за пение, что, судя по ее колоссальным доходам, пока ей удается делать. Я снял с предохранителя накамуровской трофей и шагнул в пахнущий бензином полумрак. На первый взгляд, если бы не резкий запах дорожающего из год в год топлива, вторая нижняя палуба ничем от первой нижней не отличалась: те же стоящие впритык друг к другу «сурфы», «лэнд — крузеры» и «труперы» и тот же шершавый пластиковый пол. Только здесь почему-то из — под каждого джипа вытекали увеличивающиеся в размерах пахучие лужицы, и я автоматически огляделся вокруг на предмет того, не окажется ли здесь случайно желающих закурить. Таковых не оказалось, но в глубине палубы опять послышалось сдавленное поскуливание, исходившее явно из человеческой гортани, и я продолжил свой неспешный путь вдоль вожделенных владивостокскими и находкинскими номенклатурщиками и бандитами внедорожников. У всех у них на задних крыльях, снизу зияли рваные раны, из которых на пол струился бензин.
Стоило мне дойти до конца прохода, как слева моим карим очам открылась не внушающая оптимизма картина. У громадного черного «лэнд — крузера» стоял шатающийся от боли и бесстрашия скалоподобный Коврига, а за лобовым стеклом на водительском месте джипа дергался в поэтике
Первым делом мне пришлось напрячься и разъединить в сознании рецепторы, принимающие зрительные сигналы с правого и левого глаза, то есть, проще говоря, заставить глаза смотреть раздельно — каждый на свой объект. Этой техникой я овладел еще в старшей школе, когда нужно было одним глазом следить за написанием учителем на доске хитроумных, но ужасно скучных китайских иероглифов, а другим — не без удовольствия шарить по персиковым коленкам сидевшей в соседнем ряду Аи Хонда, носившей в классе самую короткую юбку. Итак, на этот раз левому глазу достался суетящийся и явно не удовлетворенный своим нынешним положением Ганин, а правому — нервно ухмыляющийся Коврига, который вытаскивал из правого кармана тугих джинсов какой-то маленький предмет. Параллельно пришлось напрячь и слух, поскольку источников шума здесь было как минимум два: орущий благим матом сквозь лобовое стекло изнутри джипа Ганин и гулкое эхо легких ударов, сотрясавших весь корпус парома извне. Одновременно я стал поднимать пистолет в направлении Ковриги, отметив при этом, что лоб этого русского бугая будет пошире, чем у Ито, и, следовательно, пометить его кастовой индусской родинкой особого труда не составит, тем более что то, что он доставал из кармана, пистолетом явно не являлось.
За первую секунду раздвоенного наблюдения мои глаза выяснили следующее: бестолковый Ганин сидит в водительском кресле, притянутый к нему обоими ремнями безопасности за видимые мне плечи и горло и, очевидно, за невидимые мне живот и поясницу, а Коврига достает из кармана позолоченную зажигалку Продолжая правым глазом отслеживать движение его руки с зажигалкой, мне с большим сожалением и глубокой досадой пришлось констатировать тот факт, что неумолимая рука коварного Ковриги тянется к уже открытой, видимо, им же крышке топливного бака на левом заднем крыле «лэнд — крузера». Уши же мои смогли, во — первых, различить приглушенные толстым стеклом истошные вопли Ганина, который орал: «Убей его, Такуя! Убей!», а во — вторых, осознать, что рокот-топот с верхней палубы становится все громче и что это спецназовцы топчут зыбкое мироздание обреченного на недобрую память российского парома. К их размеренному топоту иных звуков, типа выстрелов и взрывов, подмешано не было, из чего я поспешил сделать вывод, что передо мной стоит сейчас последний из могикан, то есть кровожадный бандит из накамуровской группы. Времени на анализ собственных эмоций по поводу того, хорошо это или не очень, у меня уже не было. Еще секунды мне хватило на то, чтобы представить себе не самые радостные последствия помещения пироманом Ковригой зажигалки в бензобак «тойоты», тем более что, как теперь стало ясно, последние десять минут Коврига занимался исключительно порчей топливных баков загнанных на закрытую палубу шести— и восьмицилиндровых лошадей. Непонятно только было, куда подевалось орудие его разрушительного труда и что заставило его не дырявить бензобак «лэнд — крузера», а открывать его, как это делают все порядочные люди.
Пристрелить Ковригу прямо сейчас, по истечении первых трех секунд, труда особого для меня не составило бы. Он, паразит, и не думал уворачиваться — просто вкладывал в движение своей правой руки необходимую силу чтобы как можно быстрее втолкнуть зажигалку в жерло бака, и при этом уже второй раз нажимал большим пальцем на язычок, чтобы высечь пушкинско-большевистскую искру из которой еще со времен опальных декабристов известно что возгорится. Но я скосил себе под ноги левый глаз, который уже собрал внутри «лэнд — крузера» всю необходимую информацию по Ганину (правый тем временем соединил в единый отрезок пистолетную мушку и центр ковригинского лба), и нажимать на спусковой крючок внезапно расхотелось: подо мной растекалась прозрачная пахучая лужица, тянувшаяся прямо к подошвам ковригинских ботинок. Разумеется, я не стал судорожно хватать себя за причинное место, чтобы убедиться в том, что эта лужица не является результатом самопроизвольной работы моих замечательных почек, — в своих внутренних силах, как моральных, так и физических, я уверен всегда. Но стрелять в лоб этой скотине я передумал: у меня ведь не гранатомет в руках — от пистолетной пули он может рухнуть не только назад, что было гарантировано, если бы я делился в него сейчас из противотанкового ружья или царь — пушки, но и вперед, и тогда выбившееся в этот момент из заточения пламя его зажигалки охватит меня до самой души, а заодно унесет к праотцам души тех суровых безмолвных ребят, которые топчут сейчас верхнюю палубу в оперативных поисках нехитрой пиротехнической истины, не говоря уже о дорогостоящем плавучем реликте бессмертной советской эпохи, в брюхе которого мы с Ганиным и Ковригой разыгрывали шекспировские страсти.