Седьмой урок
Шрифт:
Леша направился было в соседнюю комнату, шагнул к двери и на мгновение задержался:
— А легко все-таки, ребята, попасть на жиловскую половину. Стоит только открыть эту маленькую невзрачную дверь…
Леонид распахнул дверь и отступил — на пороге стоял Егорий Григорьевич Жилов, приветливо улыбаясь:
— А! Веселимся, молодежь!
Ляля смущенно сняла с моего плеча руку, спрятала за спину, как делала это у классной доски; я неуклюже повернулся, повалил стул и хрипловато буркнул:
— Здравствуйте.
Егорий Григорьевич продолжал
— Ну, ну, танцуйте, ребятки. Не станем мешать. Леня, а почему ты не завел радиолу? — он отошел в глубь комнаты, как бы собираясь удалиться, но не уходил, чего-то выжидал.
Лешке было неприятно появление отчима, но он старался не подать вида; присутствие Ляли стесняло его. Егорий Григорьевич должно быть разгадал состояние Лени и поспешил воспользоваться его замешательством:
— Напрасно ты, Леня, замкнулся. Нехорошо это. Твой день рождения — наш общий праздник.
Леонид, упрямо опустив голову, молчал. Егорий Григорьевич продолжал скороговоркой, опасаясь, что Леонид перебьет его:
— Мы с мамой нарочно вернулись пораньше, чтобы вместе… А я уже позаботился, чтобы сегодня все было как у людей. Пожалуйте, ребята, заходите. В нашей комнате просторней. Опять же — радиола. Особенного ничего, но повеселиться, отметить, так сказать, имеется возможность Леня, приглашай товарищей.
Мы с Лялей нерешительно переглянулись, не зная, что делать. Лешка растерялся, — приветливость и радушие отчима обескуражили его.
Егорий Григорьевич повернулся к Ляле и, не переставая на нее смотреть, торопил Лешку:
— Мамочка ждет нас, Леонид!
— Могла бы сама сказать… — Лешка покосился на Лялю и запнулся. Взгляд Ляли стал напряженным, выжидающим. Не сводя глаз с Ляли, Егорий Григорьевич упорно вел примирительный разговор.
— Прошу вас, ребята, стол накрыт. Проведем вечерок по-человечески.
— Вот я и хочу по-человечески! — неожиданно выкрикнул Лешка, — По-человечески, — поняли?
— Леонид! — укоризненно покачал головой отчим. — Людей постесняйся.
Я смотрел на Лялю и видел, что каждое резкое слово Леонида больно задевало ее.
…«Когда я думаю о тебе, мне становится тревожно», — вспомнились ее слова. Леонид, разумеется угадывал состояние Ляли, но он ничего уже не мог поделать с собой:
— По-человечески, а не прихлебателем, — слышите?
Егорий Григорьевич с трудом сдерживал себя, все еще на что-то надеялся, чего-то выжидая. Он только отошел немного и как бы невзначай отодвинул портьеру, — яркий свет ударил в глаза. За то время, пока мы оставались у Лешки, столовая преобразилась, стол был накрыт белоснежной скатертью, букет свежих цветов красовался посредине. На полке серванта стояли вазы с фруктами и корзины с бутылками, пестревшими нарядными этикетками и серебром, — чьи-то торопливые руки позаботились приготовить все для семейного торжества.
Чуть слышно скрипнула невидимая дверь, послышалось шелковистое шуршание и легкие шаги — в рамке двери появилась женщина в черном вечернем платье, оставлявшем обнаженными руки
— Леня, дорогой мой, мы ждем, — тихо проговорила она, ласково, но вместе с тем настойчиво, как врачи говорят с капризными больными, — перестань, мальчик. Не мучь себя и других…
Ее темные, простодушно, по-детски широко открытые глаза сверкали от недавних слез и повторяли просьбу: «Леня, дорогой мой, не мучь…» — и я видел, что Леонид готов был поддаться этой просьбе. И Ляля смотрела на него и ждала.
Но в этот миг грубо и некстати вмешался Егорий Григорьевич:
— С тобой по-хорошему говорят!
Лешку словно обожгло:
— Да, по-хорошему, — злобно выкрикнул он. — Знаю ваше хорошее!
— Леня! — бросилась к нему Ляля.
Но Леонид уже ничего не слышал:
— Он машину обещал мне купить. Лишь бы помалкивал по-хорошему.
Женщина в черном платье прислонилась к двери, беспомощно опустив руки.
— Лешка дорогой, — молила Ляля, — не надо!
— Оставь, Лялька, — выдернул руку Леонид, — теперь уже все равно. Теперь уж пусть! — Лешка шагнул к Жилову. — Ненавижу вас, слышите!
Лицо Егория Григорьевича постепенно наливалось кровью; по щекам, по массивной короткой шее расплылись багровые пятна. А подбородок и губы побелели:
— Мой хлеб жрешь, щенок…
— Ага, заговорили, наконец, своим настоящим языком, — рассмеялся Леонид. — Вы и маме так говорили: «Мой хлеб жрешь». Я слышал…
Женщина в бархатном платье заплакала, прижавшись к притолоке двери.
Жилов замахнулся тяжелой короткой рукой.
— Бросьте, — не отступал Лешка. Мне невольно вспомнилось, как он всегда говорил: «Не люблю это слово», — бросьте, не посмеете. Шума побоитесь.
— А-а, — выкрикнул Жилов, — на общественность опираешься.
— Да, опираюсь.
Леонид уже не владел собой, не думал, что говорит:
— Люди не станут больше терпеть. Увидите! Не сегодня — завтра скажут…
— Ты что, — задыхался Жилов, — против меня вздумал. — Он с трудом подавил внезапную вспышку гнева, заговорил негромко, своим обычным размеренным тоном, с чуть заметной усмешечкой: — Глупый, больной мальчишка! Тебе добра желают, заботятся. А ты что выкидываешь. — Он приблизился вплотную к Леониду. — Больной, больной, припадочный, — повторял Егорий Григорьевич с состраданием. — Тебя никто и слушать не станет. Жилова кругом знают. Жилову верят, — Егорий Григорьевич наклонился к самому лицу Лешки. — Тебя же, щенка, за подлую клевету притянут. Понял меня, мальчик?
— Что это… — воскликнула Ляля, подняв руки, словно от чего-то защищаясь. — Как все гадко, противно, — она закрыла лицо руками и выбежала из комнаты.
Лешка кинулся вдогонку. Я за Лешкой. Однако нам не удалось остановить Лялю.
Мы остались с Лешкой одни на улице.
— Может, к нам пойдем? — нерешительно предложил я.
— Оставь меня, Андрей… Уходи!
— Никуда не пойду.
— А я говорю — все уходите!..
— Пойдем к нам, Лешка, переночуешь. А завтра видно будет.