Седьмой урок

Сказбуш Николай Иосифович

В доме напротив надрывалась радиола:

…память больше не нужна, По ночному городу бредет тишина.

Паренек в соседнем ряду поднялся и закрыл школьное окно.

…І я життям багатим розсвітаюсь, пущу над сонцем хмару, як брову… Я стверджуюсь, я утверждаюсь, бо я живу.

Всем классом высыпали на улицу. Стоголосое

эхо разнеслось вокруг. Кто-то затянул песню, подхватили дружно, однако вскоре хор расстроился. Стали расходиться, я оказался один, но шумное веселье, смех, голоса товарищей сопровождали меня; неугомонный городской поток журчал еще на перекрестках, из открытого окна неслась мелодия вальса, последние отблески телевизоров вспыхивали на стеклах…

…И в воздухе звучат слова, не знаю чьи, Про счастье и любовь, и юность, и доверье, И громко вторят им бегущие ручьи, Колебля тростника желтеющие перья…

Внезапно возникла передо мной в пламенных строфах, в суровом ритме поэма, наполняя душу тревогой и смятеньем, сливаясь с простором весенней ночи; нежданная, светлая, с тяжелыми русыми косами:

…І я життям багатим розсвітаюсь, пущу над сонцем хмару, як брову… Я стверджуюсь, я утверждаюсь, бо я живу.

Порывы весеннего ветра подхватывали строчки, кружили, подымали ввысь:

Ви знаєте, як липа шелестить У місячні весняні ночі? Кохана спить, кохана спить, Піди збуди, цілуй їй очі. Кохана спить… Ви чули ж бо: так липа шелестить…

Кто-то неподалеку запел; голос был красивый, чистый.

И так же внезапно песня оборвалась.

Темень глухого переулка затопила все, и только вдали прорезанным четким квадратиком засветилось оконце. «…Он подавил во мне все светлое, самое дорогое, что только может быть в душе человека…»

Я вздрогнул, казалось, кто-то рядом громко произнес эти слова. Но вокруг — никого. Только усталое печальное лицо проглядывает сквозь темноту — там, далеко впереди…

Я ускорил шаги. Яркий свет перекрестка разогнал тени, рассеял видение, но горькие, жгучие слова преследовали меня, и с каждым шагом становилось тревожней. Я почти бежал, прохожие удивленно оглядывались на меня.

Навстречу с беспокойным нарастающим ревом промчался «ЗИЛ», мигая горящими красными крестами.

У ворот соседний мальчишка еще издали крикнул мне:

— А к вам «Скорая помощь» приезжала!

На лестнице пахло лекарствами. Не помня себя, взбежал по ступеням. Где-то беспорядочно хлопали двери. Навстречу — взволнованные лица. Соседи — старый токарь с паровозостроительного, работница с фабрики «Октябрь», знакомые с детства, близкие люди. С малых лет привык к их доброжелательным взглядам. Они хорошо относились к нам, жалели

мать, помогали как могли, присматривали за мной, когда я был малышом, порой баловали меня. Но теперь глаза их смотрели сурово и осуждающе:

— Ишь, разлетелся! Мог бы пораньше пожаловать.

— Мамке совсем плохо было. Думали за тобой в школу посылать — не позволила. Тревожить не разрешила…

Не слушая ничего, я ворвался в комнату.

Мать приподнялась с постели:

— Вечно ураганом, Андрюшка!

— Мамочка.

Ни скорби, ни слез, ни упрека, только тревога и забота во взгляде, постоянная тревога. И все же я не приласкался, не нашел нужных, приветливых слов. Знаю, я всегда был неласковым парнем.

Подвинул стул поближе к ней, сел рядом. Она этому была рада.

— Ничего, Андрюшка, ничего… — и продолжала разглядывать материал, лежавший перед ней на столе: — Тебе не нравится этот шевиот, Андрюша?

Только теперь рассмотрел как следует отрез светлого с искрой шевиота, наполовину бережно прикрытого цветной оберточной бумагой, еще не обмявшейся, аккуратно расправленной, со знакомой маркой Центрального универмага. Я видел уже этот отрез — ко дню Восьмого марта маму премировали на заводе ценным подарком…

— Ну, что ты молчишь, — мама, почти не прикасаясь, легко провела рукой по шелковистой кромке материала. — По-моему, получится хороший мужской костюм. Прекрасная пара… — она взглянула на меня. — Я, конечно, была неправа, Андрюшка. Молодому, конечно, нужнее…

Кровь обожгла мне щеки. Я готов был крикнуть, руки себе кусать, а мама говорила тихо, раздумчиво:

— Молодость бывает только раз… А наше уж дело такое…

С детства не любил слез, ничьих. А свои — ненавидел. А тут чувствую, по носу расползлось что-то теплое:

— Знаете, мама… Даже слышать ничего не хочу. — Я взял со стола материал и принялся, как умел, по возможности аккуратно складывать и заворачивать в бумагу: — Вот так — завернем. Упакуем. Перевяжем шпагатиком. Нет, шпагат слишком грубый Тут бы шнурочек. Или ленточку. Правда, мама? Ну, вот — порядок. Теперь положим в нашу новую конструкцию. Сюда, в нижний ящик. А завтра пойдете в дамское ателье… — я израсходовал весь запас красноречия, а мама смотрела на меня и ждала чего-то.

Я подошел к ней, покорно опустив голову. Она смотрела на меня, выжидая, словно стараясь прочесть в моих глазах больше того, что могут сказать корявые слова неласкового сына. Попыталась пригладить чуб, но он не поддавался и как всегда торчал взъерошенной щеткой:

— Бестолковый ты, Андрюшка. И грубый. Как это обидно, Андрюша.

— Ладно. Чего там… В общем после экзаменов пойду на работу, заработаю себе на костюм. А вам на пальто. У вас пальто не модное.

— Разве в этом дело, Андрюшка?

Ну, я не знаю, — сел на скамеечку, уткнулся лбом в ее руки, так и просидел до тех пор, пока диктор пожелал нам доброй ночи.

Я уже засыпал, когда она вдруг окликнула:

— Андрюша, ты про Леню Жилова рассказывал. Как ему живется теперь?

— Да вроде ничего, — и вдруг вспомнил: — А его не было сегодня на вечере.

— Может, случилось что?

— Да нет! Просто характер показывает.

— Почему он к нам не заходит? Пусть заходит, Андрюша. Будь поласковей с ним.

— Ладно. Если завтра в школу не придет, я поеду к нему в поселок.