Секция плавания для пьющих в одиночестве
Шрифт:
Закончив писать, она перечитала сообщения Мары. Вскользь он упоминал о смерти матери, и это интересовало ее больше всего. Может, зря она так просто размышляет с ним о смерти? Или совсем наоборот — именно смерть их связывает? Лиза увидела в Маре отражение самой себя. И это не показалось ей странным. Мара был так далеко, а потому почти что не существовал. Он был скорее образом, чем реальным человеком. А то, что невозможно доверить реальному человеку, так легко рассказать вымышленному персонажу из социальной сети.
Лиза чувствовала, что настала ее очередь ему открыться. И если у нее и появилось
Пока она думала об этом, двери в лечебный корпус громко хлопнули, и в галерею вошел Молохов. Подтянутый и грозный, вечно куда-то спешащий Молохов. Уверенными шагами он измерял пространство, задевая широкими плечами листья разросшихся папоротников; полы его распахнутого халата развевались наподобие супергеройского плаща. Лет ему было под шестьдесят, слегка лысоват со лба, но это, впрочем, ему очень шло; к тому же волосы у него были довольно густые и серебристо-белого оттенка.
Лиза выключила экран и убрала телефон. Она как могла украдкой следила за врачом, а он сперва как будто не обратил на нее внимания. Но проходя мимо Лизы, он остановился. Полы халата качнулись и замерли, опустившись, в ожидании дальнейших распоряжений.
— Что мы тут сидим? — по обыкновению громко спросил Молохов.
И сразу сам, не дожидаясь, предложил вариант ответа:
— Отдыхаем после обеда?
Лиза дернула плечами, словно резкий звук Молоховского голоса передал ей статический заряд.
— Чем там сегодня кормят?
— Щавелевый суп, только я его не ела.
Молохов улыбнулся.
— Это зря. Что еще?
— Ну, картофельное «что-то там» и рыба.
Молохов быстро кивнул и задумался.
Лиза уставилась прямо перед собой, боясь встретиться с Молоховым взглядом. Слабые лучи скользили по стеклу. Лиза видела эти жалкие полосы словно сквозь мутную дымку. За окном, над вершинами приречных сосен, висел уголек солнца. А издалека надвигалась черная туча, похожая на огромный спрут, раскинувший по небу рваные щупальца. «Где-то там, — подумала Лиза, — далеко, на берегу Москвы-реки, сидел вчера Мара Агафонов». Она опустила руку с недоеденным печеньем на худую коленку. Пара крошек упала на джинсы.
— Пойдем-ка, побеседуем, — сказал Молохов, взглянув как будто сквозь нее.
— Мне же к вам завтра.
— А ты сейчас как будто занята? — спросил он, бросив на Лизу быстрый взгляд.
Этот вопрос ее смутил, и она не нашла, что ответить. Как будто он не знает (или только притворяется, что не знает): у пациентов нет никаких занятий, кроме борьбы со скукой. Она покачала головой.
— Я украду тебя ненадолго, никто и не заметит.
Молохов улыбнулся и властным движением взял Лизу под руку. Все его движения были властными, и все в нем — от резких морщин на лбу до туго стянутых на башмаках шнурков —
Все медицинские кабинеты без исключения казались Лизе жалкими: ее угнетали однотипные нагромождения придвинутых к стенам канцелярских шкафов с медицинскими книгами, засиженные стулья у двери, и больше всего — одинаковые грубые врачебные столы.
В Молоховском кабинете Лиза бывала несколько раз в неделю, но все равно не смогла бы отличить его бедно обставленный кабинет от множества других. Она побывала в безликом множестве других. И хотя молоховский кабинет выглядел все же более аккуратным благодаря щепетильности хозяина, в остальном же это была самая обыкновенная убогая комнатка для еженедельного досмотра и очередного вынесения неутешительного приговора.
На стене, как особый опознавательный знак, висела таблица Сивцева, несколько верхних рядов которой она давно выучила наизусть: «ш-б, м-н-к, ы-м-б-ш, б-ы-н-к-м…». Эта таблица, эти усыхающие буквы непременно навевали тоску. Сколько еще подобных комнаток ей доведется повидать в ближайшие несколько лет, перед тем, как она окончательно лишится зрения?
Едва они вошли, Молохов сразу подвинул для нее стул, повесил на спинку халат и жестом приказал Лизе сесть. Сам он обошел стол и опустился в массивное кресло у окна, сомкнув руки на груди. На столе перед ним лежала стопка выпиленных из фанеры пустых рам необычной формы; они еще не были покрыты лаком.
У Молохова было довольно странное хобби для врача — он увлекался столярным делом. Однажды из окна номера Лиза видела, как он идет по дорожке мимо жилого корпуса с фанерными листами под мышкой. Тем вечером Молохов закрылся в дальней хозяйственной постройке, и допоздна у него горел свет, мерцавший между сосновых стволов и показавшийся Лизе смутным маленьким светлячком в заоконной черноте… О странной любви Молохова к резьбе по дереву в санатории было наверняка известно не ей одной, но в тот момент Лиза подумала, что этот огонек светит только для нее.
И вот теперь эти рамы, старательно выпиленные ее лечащим врачом, возможно, именно той волшебной ночью, лежат у него на столе. Они подействовали на Лизу успокаивающе — в первую очередь потому, что являлись доказательством Молоховской маленькой человеческой слабости.
Лиза послушно, хотя и неуверенно села на стул, сведя колени вместе. Она слышала, как за окном воет ветер. Ей хотелось еще раз взглянуть в сторону реки, — почему-то она надеялась, что увидит отсюда волнение воды, — но взгляд Молохова приковал ее к себе.
— Ну, улыбнись! — сказал он.
Лиза не улыбнулась, а вместо этого как-то неуверенно кивнула. Молохов ей нравился, но больше того он ее пугал. Ее пугали его громкий голос и быстрые глаза, пугал поношенный, но всегда сверхъестественно вычищенный свитер, как будто без единой выбивающейся ворсинки.
По затянувшемуся молчанию она догадалась, что пришло время для привычного допроса. В этот раз Молохов начал издалека:
— Что-то с тобой творится, Лиза. Я за тебя волнуюсь. Мало ешь, гуляешь одна, пропускаешь процедуры.