Секция плавания для пьющих в одиночестве
Шрифт:
У дверей столовой Лиза столкнулась с Молоховым. Он прожег грозным взглядом ее лицо, но ничего не сказал. Конечно, от Молохова не могло скрыться лизино состояние, он тут же прочел по ее красным глазам опустошенные накануне стаканы; и он видел, что теперь ей плохо, а Лиза и не пыталась этого скрывать. Молохов выхлопотал для нее завтрак в столовой. Она не притронулась к еде, только выпила стакан теплой воды. А потом Молохов повел ее гулять.
Он повел ее по аллее, мимо декоративного пруда, вдоль забора на заднем дворе, мимо кустарников и кирпича, через чахлый ручей, по пародии моста из переброшенных через воду фанерных досок. Все это время они молчали. И Лиза была рада молчанию. Их окружала серая отвратительная красота ноябрьского утра, Лиза чувствовала его пустоты,
Лизу не волновало в тот момент, что за мысли скрывает Молохов, чего добивается от Лизы, ведя ее под руку; ей было безразлично, какое Молохову до нее дело. Он был ее лечащий врач, и было какое-то неозвученное соглашение, какая-то липкая связь между ними. Нечто позволяло Молохову запросто вторгаться в ее личное время и пространство, подчинять их себе и царить в них своей властной рукой.
Они гуляли около получаса. За это время они ни разу не остановились, не завели ненужного разговора. Они шли медленно и как будто бесцельно, но Лиза заметила, что Молохов совершает над собой усилие, подстраиваясь к темпу ее шагов и вялому течению ее мыслей.
Прогулку он решил завершить у дверей лечебного корпуса. Как раз пришло время Лизе идти на процедуры. «Как удачно он это провернул», — подумала Лиза. Конечно, Молохов ни на минуту не забывал о своих врачебных обязанностях.
Проводив Лизу по ступеням лечебного корпуса, разжав свои сильные пальцы на ее худом плече, Молохов все же не удержался и сказал ей на прощанье:
— Ну вот, разве не замечательно? Наконец я вижу твой румянец! Он тебе к лицу.
Он улыбнулся и тут же быстрым шагом зашагал прочь. И опять это была вроде бы молоховская шутка.
«Даже не спросил про зонт», — подумала Лиза. Она немного постояла на крыльце, вглядываясь в его удалявшиеся могучие плечи. Приведя ее к дверям лечебного корпуса, Молохов не оставил Лизе шанса прийти на процедуры последней, чтобы избежать скопления старух, жаждущих постоянного тупого общения в коридоре перед ванным залом. Молохов обо всем бы узнал, решись она сейчас сбежать. Поэтому Лиза поспешила поскорее занять место в очереди и пораньше от всего этого отделаться.
Она разделась и погрузилась в ванну с головой, коснувшись лопатками облупившегося эмалированного дна. Тонкой светлой нитью — медленно и бессмысленно — полился песок в стеклянных часах. Она закрыла глаза, но не могла спрятаться даже под водой от чужих всплесков и чужого ворчания за тонкими ширмами. Тогда Лиза заставила себя вспомнить о чем-то далеком и приятном. Вдруг она увидела лицо Мары Агафонова. Это лицо было неожиданно четким, оно погрузилось в ее теплую воду, склонилось над ее лицом. Она знала, что это ложь, но как раз потому, что это не могло быть правдой, ждала того, что случится дальше — вернее того, что она позволит себе вообразить. Его губы нежно раскрылись, не выпустив воздуха из несуществующих легких. И длинные черные волосы разметались в разные стороны, коснулись ее век, ее лба, ее щек и ее губ…
«Я тоже хочу узнать тебя, Мара», — прошептала Лиза. Она легко подняла затылок со дна, как будто кто-то тянул ее за плечи, подалась навстречу к нему.
Его силуэт тут же рассеялся в движении воды. Ее губы поднялись над водой, и она жадно втянула ртом воздух.
«Интересно, есть ли у него девушка?» — подумала Лиза, одеваясь. Впрочем, ей было все равно. Ей не было стыдно за эту странную мысль, так просто возникшую в ее голове. В конце концов, она была здесь одинока, а он был далеко.
Глава 6. Чужие кухни
2016, лето.
Мара лежал на просторной кровати, широко раскинув руки и ноги, как Витрувианский человек (или, может, как распятый на дыбе), и застывшим взглядом упирался в белый потолок. Его голое тело обдувал вентилятор, нежно колыхались перед лицом занавески.
Аня, расположившись на коленях у его ног, уже несколько минут безуспешно пыталась поднять его вялый член. Он был напряжен, она
Обычно они занимались любовью по ночам, с выключенным ночником (то, что произошло этим утром, было скорее исключением). Каждый раз все у них выходило как-то не так. Когда Мара лежал на ней сверху, они терлись сухими щеками; когда он был под ней, то стремился смотреть чуть выше ее лица — на люстру с плафонами из темного стекла. В такие моменты мысли Мары сводились исключительно к физическим ощущениям, и ничего больше. И все же он считал, что должен хотя бы из благодарности делать Ане приятно. Поэтому каждую ночь, которую они проводили вместе, они пытались побороть свои одиночества. А иногда они просто лежали рядом, почти неподвижно, сплетясь ногами или повернувшись спиной друг к другу — и для Мары это были лучшие из их совместных ночей.
Теперь она молча вернулась к работе, к своим бумагам. Сегодня Мара ее разочаровал, но она ему ничего не скажет, не предъявит претензий, не выставит за дверь. Аня была человеком другого мира, мира непонятных для Мары документов, мира будильников, миксера, диеты, утренних пробежек и бассейна по выходным. Конечно, она была успешной деловой женщиной из слишком хорошей семьи, не способной к порывам. Страсть свою она давно уже похоронила под тоннами аккуратных стопок бумаг, придавленных пресс-папье. Чувства она приучилась раздавать обдуманно и скупо, не допуская перерасхода. А Мара при всех своих слабостях, был слишком честен с собой, чтобы страсть из себя выдавливать.
Впрочем, он догадывался, что Ане довольно и того, что он к ней приходит и остается с ней до утра. Одной ей было тяжело, это точно. Уже десять лет она была замужем, но муж наверняка себе кого-то завел, потому что неделями дома не появлялся. И Ане теперь хотелось одного — лишь бы не остаться одной, лишь бы кто-то был рядом. Она боялась одиночества. Мара замечал, что в его отсутствие опустошались и исчезали бутылки дорогого алкоголя за стеклом в спальне. Грустно ему было это видеть.
Грусть навевала и Анина квартира. А почему так — Мара объяснить бы не смог. Просторные апартаменты в высотке на Мичуринском проспекте были безупречно задизайнены каким-нибудь бородатым гомосексуалистом и всегда стерильно чисты. Была гостиная, была роскошная кухня, был вечно запертый мужнин кабинет. По гладкому бесшумному полу Маре хотелось скользить, но при Ане он не рисковал — давал себе волю в те редкие случаи, куда она отлучалась в магазин. Анины легкие стулья, кожаные кресла и изящный стеклянный журнальный столик перемещать не разрешалось. Все было уже придумано и продумано на стадии покупки. Творческий зуд Мары к перемещению мебели Аня не одобряла.
Были у нее, разумеется, и красивые книги в кожаных переплетах — по ее судебным делам, по философии, ветхие семейные реликвии с потертыми корешками и, конечно, русская и советская классика. Худождественная литература занимала нижние две полки шкафа, то есть находилась как бы в основании своеобразной пирамиды, но все-таки — слишком далеко от уровня глаз. Мару это удивляло — то обстоятельство, что до художественной литературы было сложнее всего добраться, приходилось садиться на корточки, чтобы взять книгу. Томики Вирджинии Вульф, Набокова, Сартра, Томаса Манна, Хемингуэя, Толстого были притиснуты к друг дружке в случайном порядке и так плотно, что, стоило Маре на них взглянуть, они вызывали у него неистребимые ассоциации с какой-то таинственной оргией, принять в участие в которой ему не было позволено. Имена были ему знакомы, но ничего из того, что хранилось в аниной библиотеке, он не читал. Однажды он, правда, отважился подержать эти книги в руках, но так и не решился заглянуть дальше портретов их авторов. Эти портреты напугали его сами по себе и отпечатались у него в голове.