Секретный архив майора Пронина

Овалов Лев Сергеевич

– Да, Екатерина Алексеевна, дело печальное, но это епархия Московского уголовного розыска. Там такие асы! Сыскари высочайшего класса. Среди них есть интеллигентные ребята, которые вам бы подошли. Я могу присоветовать и даже договориться. Там достойные ребята, поверьте. Нескольких могу вам лично рекомендовать. Вот, например, Володя Михейчев. Уже подполковник. Настоящий профессионал! И человек честнейший.

Фурцева еле заметно нахмурилась.

– Спасибо, Иван Николаевич, но я вас прошу о другом. Мы как раз не хотели бы никакого вмешательства милиции. Тут важна полная секретность, а с этим у них всегда бывают проблемы. Никто не должен знать, что в СССР, как в США, возможны музейные

кражи! Тут речь о престиже нашей страны. У нас же действительно не было ни одной кражи с выставок аж с двадцатых годов. А при мне уж точно ничего такого не было! И поэтому мы надеемся, что за дело возьметесь вы и ваша группа. С товарищем Семичастным всё предварительно согласовано. И я обещаю вам, что буду держать с ним контакт на протяжении всего дела. Мы вас не торопим. Работайте полгода, год, только верните нам Хальса. И так, чтобы никто не узнал о нашем позоре. Официально картина отправилась на реставрацию.

Пронин задумчиво произнес:

– Значит, нужно дать в газетах интервью с реставратором. С фотографиями. Для этого понадобятся копии настоящего Хальса. И интервью. Искусствоведов подключим.

Фурцева всплеснула руками:

– Я не сомневалась, что вы согласитесь. Я знаю, вы занимались великими делами. Но высокое искусство – это вершина всего. Ведь оно принадлежит вечности. И только вы можете спасти честь нашего искусства, вернуть Хальса народу, только вы. А копии мы вам устроим. За два дня будут готовы. И газетные публикации – это не проблема. Кстати, отличная идея, Иван Николаевич!

– Леонид Ильич уже знает?

– Да. Ему я доложила первому. За пять минут до того, как наш фельдъегерь был послан к вам. Поверьте, вам будет обеспечено всё необходимое. На высшем уровне.

– Ну что ж, пока не закончился санитарный день, я хотел бы осмотреть выставку.

– Замечательно! Замечательно, Иван Николаевич!

2

Начальник охраны Пушкинского музея – полковник КГБ в отставке Виктор Фёдорович Любшин – встретил Пронина во дворике, на подступах к огромному зданию с колоннами.

Синий костюм, седоватые усы, строгая выправка. Наш человек, сразу видно.

– Ну что, Виктор Фёдорович, прокол у вас? – спросил Пронин почти добродушно.

– Ума не приложу, как это произошло. Все меры мы соблюдали. С двадцатых годов ничего подобного в наших музеях не было! Я первым делом уборку на сегодня прекратил. Вы же криминалистов приведете, правильно?

– Правильно. Уборку назначьте на ночь. Сейчас нам каждая пылинка дорога. Говорите, с двадцатых годов такого не бывало? Вот это и тревожно. Как прошло утро вашего санитарного дня? Можете рассказать мне детально?

– Так точно, товарищ генерал. С раннего утра работали уборщицы, столярная бригада. К счастью, начали они с другого конца, с гардеробов, с коридоров. Все приводили в порядок после нескольких дней многолюдной выставки. Так у нас бывает всегда. Люди все проверенные.

Любшин еле заметно переминался с ноги на ноги. Нервничал.

– Утечка всегда бывает среди проверенных людей, не мне вам объяснять, – заметил Пронин.

– Так точно.

– Скажите, полковник, а на выставке есть еще работы, которые дорого стоят на международном рынке? Или только этот самый Хальс выделялся?

– Нет, не только, – Любшин задумался. Он привык отвечать на такие вопросы основательно. Есть большой эскиз Рембрандта из Киевского музея. Есть древняя византийская икона из Новгорода. Две картины Рубенса из Харькова. Я не могу сказать с точностью до цента, но уверен, что эти работы в среднем даже дороже Святого Луки.

Пронин сразу подумал об этом, еще до разговора с Любшиным: возможно,

кража совершена по заказу какого-нибудь коллекционера, которому необходим именно Хальс. Это может быть и наш подпольный миллионер, и какой-нибудь иностранец со связями в СССР. Если так – искать будет чуть легче. Но возможен и более дикий вариант – вор пробрался на выставку, взял первый попавшийся ценный холст – и побыстрее дал дёру. И как найдёшь такого? Только если расставить широкую сеть и ждать, пока он начнет продавать свою поживу. Долго можно ждать.

Иван Николаевич вспомнил одного подпольного советского миллионщика из его родной Калужской области. Возможно, он ещё на свободе. Числился он скромным работником пожарной части в Калуге, ездил на «Запорожце» – как только в нем помещался, ума не приложу. Но на работу не ходил, зарплата доставалась начальнику, который его прикрывал, а наш миллионщик только в ведомости расписывался и то не всегда сам. А зарабатывал он деньги пчеловодством. Развозил по колхозным полям пчел на прицепах, оставлял их там под присмотром старичков-пасечников. Потом собирал мед. И было у него ульев больше тысячи, и зарабатывал он в год, представьте, 200 000 рублей. Пчеловодство – хитрая наука. В своих воспоминаниях о калужском богаче Пронин тут же перешел к рассуждениям о краже. Чужак в улей влететь не может, его тут же убьют, даже осу. Значит, мед или картину воруют свои, готовятся отделиться от роя и выращивают вторую матку… Вот и надо искать в первую очередь среди своих, среди местных, музейных. Хотя и о возможном заказчике не забывать. От него тоже ниточку потянуть можно, кем бы он ни был. А, может, придётся и что похитрее придумывать…

После Любшина Пронин без предварительных звонков зашел к директору музея Ирине Антоновой. Они не были знакомы. Но Ирине Александровне достаточно было одного взгляда, чтобы понять, какую организацию представляет этот элегантный пожилой усач. Знала бы она, что именно Пронин (тогда молодой сотрудник госбезопасности) отправлял её отца в командировку в Берлин. Наставлял, проверял… Он работал в нашем постпредстве, но заодно выполнял и другие обязанности, о которых не пишут в газетах. И его дочь относилась к таким людям, как Пронин, с заведомой приязнью.

– Меня зовут Пронин. Иван Николаевич Пронин.

– Антонова. Ирина Александровна, – она встала ему навстречу, подала руку.

– Видите, какая беда случилась. Нужна полная секретность. Завтра в газетах выйдут репортажи о реставрации картины.

– Понимаю вас. Готова помочь, чем могу.

Они с полчаса говорили о сотрудниках музея, о том, как и кто мог проникнуть в охраняемое здание.

А потом Пронин еще немного побродил по музею. Ему показали раму украденной картины. Холст вырезали грубо, скорее всего обыкновенной финкой. А выставка действительно была богатая. И Рубенсы самые настоящие – из коллекции великого князя Константина Константиновича. «Как редко я бываю на выставках, в музеях… – думал Пронин, – разве что если бываю заграницей, забегаю. А в любимой Третьяковке не был уже много лет. Васнецова не видел, Репина, Саврасова с его грачами. А ведь это про моё детство картина. И как ее любили в России!»

Любшин подбежал к Пронину, помахивая огромным листом.

– Это фотокопия пропавшей картины.

– Спасибо, пригодится. Экий задумчивый мудрец! – сказал Пронин, поглядев на евангелиста. – Как вы считаете, о чем он здесь думает?

– Пишет Евангелие, наверное.

– А мне кажется, он задумался о том человеке, который его украдет. Неприятно ведь старику оказаться в нечистых руках! Он рожден для галерей, для прекрасных залов.

Любшин усмехнулся.

– А меня, наверное, теперь снимут с работы.