Секретный фронт

Первенцев Аркадий Алексеевич

Кличка "Бугай", данная голове "эсбистов", соответствовала его внешнему виду. Крупный, мясистый, с плотным загривком и двойным подбородком, с широкими вислыми плечами, в припотевшей к ним сатиновой рубахе, Бугай полуобернулся к вошедшему куренному, сделал приветственный жест и пригласил к столу.

Не садясь, сдвинув брови и жестко сложив губы, Очерет уставился своими запавшими в орбиты маленькими глазками на кипевший на плите огромный казан с коваными откидными ручками. В булькавшей пене открылось то, от чего даже

у видевшего виды куренного подкатилась тошнота.

Бугай догадался, какое неприятное впечатление произвела на батько его затея, смекнули и его "эсбисты". Бугай круто повернул голову. Его осоловелые глаза заметили очеретовых телохранителей, стоявших пока угрожающе молча. Бугай определил неравенство сил: на своих охмелевших хлопцев надеяться нечего, батько одержит верх.

– Сидай, Очерет, - повторил он приглашение.

– Сяду...
– Очерет приблизился, опустился на пододвинутый ему одним из "эсбистов" табурет.
– Сидай и ты, а то носом землю клюнешь...

Бугай хрипловато хохотнул, присел напротив, чтобы соблюсти надежную дистанцию. Он угадал причину недовольства и готовил оправдания. А куренной, не притронувшись ни к налитой ему чарке, ни к закускам, завел разговор с Бугаем, причем никто еще толком не понимал, куда приведет такая странная беседа.

– Ты що будешь робить, Бугай, колы хто выдаст?

Бугай ответил не сразу, поискал в мутных своих мозгах подвоха и, не найдя его, объявил:

– Убью.

– Колы хто дасть пищу врагам нашим?

– Убью, - повторил Бугай.

Все оставили еду и выпивку, затихли и следили, глядя с мрачным, затаенным любопытством то на одного, то на другого. Лица их не выражали ничего - ни одобрения, ни протеста, - мертвая дисциплина сковала их чувства.

– Так...
– продолжал Очерет, раздвигая своими крупными и негнущимися пальцами бороду надвое.
– Колы хто выдасть схрон, кущ, боевку?

– Убью, Очерет, убью...

– Подасть в колгосп?

– Знищить его, семью и пидпалыть хозяйство!
– Бугай сомлел от жарких для него вопросов и взмолился: - Чего ты пытаешь, був же такой приказ!

Очерет оставил бороду в покое, кивнул на казан.

– А хто давав приказ варить чоловика? Варить не можно, Бугай! Елейный голос куренного окреп, в нем зазвенел металл и угроза.

– Так вин энкеведист!
– жарко воскликнул Бугай.

– Ну и що?
– Очерет взял вареник, зло обмакнул его в сметану. Вареник выскользнул. Очерет принялся выуживать его пальцами из глиняной миски.

– Треба було убить?
– мрачно спросил Бугай.

– Убить треба, а варить ни... Не було такого приказа - варить. Чоловик не вареник, не курчонок, це грих.

– Знаю, грих, а не сдюжив, - повинился наконец Бугай, - як глянул на энкеведиста, кровь ударила в голову.

Вареник был извлечен из миски, отправлен в заросший густыми волосами

рот, по бороде потекла сметана, капнула на штаны.

– Моча ударила тоби в голову... Треба иметь гуманию. Та ще очи. Що скажуть люди?..
– Очерет стер пальцем сметану со штанов, пососал палец. И заключил безапелляционно: - Забороняю варить людей. Провирю... Не послухаешь...
– Он мотнул головой достаточно красноречиво и ткнул кулаком в рифленую рукоятку вальтера; за поношенным ремнем торчал еще навесной, кобурный револьвер.

– Як же с ними бороться? Сахар давать, сопли утирать?
– буркнул Бугай, не убежденный атаманом.

– Треба хитро. Допрос треба зробыть, перемануть, а ты варить... Що з его, вареного... Вытягните и заховайте, щоб тихо. Як фамилия? Узнал?

– Ни!

– Части какой?

– Я сам знаю, бахтинский.

– А може, с батальона?

– Бахтинский, точно...

– Москаль?

– Москаль.

– Ишь ты, москаль.
– Очерет встал, и вся его охрана встала.
– Я на конях до Повалюхи. Там буду, а вы геть видсиля. Может, шукають солдата. Опять неприятность.

Крайний Кут раньше был вне подозрений у пограничников, и хозяин дома Кондрат боялся, что, узнав о страшном происшествии, мужики не простят ему. Поэтому он живо принял участие в ликвидации следов преступления, обварил себе руки, смазал их постным маслом, чтобы не задралась кожа, дал рядно. Останки солдата завернули в эту домодельную тканину.

– Рядно-то новое, - сказал Кондрат.

– Курва ты!
– Бугай толкнул его коленом.
– С дерьма пенки снимаешь. Постыдился бы богоматери...

– А я що, а я що...
– Кондрат встал с карачек, обмахнулся дважды крестом, как бы отгоняя мошкару, и заспешил за хлопцами, чтобы передать им лопаты и кайло.
– Только верните струмент, не бросайте у могилы. Улика...
– Последним словом, обращенным больше к Бугаю, мужик объяснил причину своего беспокойства, чтобы его лишний раз не упрекнули в скаредности.

Кондрата Невенчанного, крепкого пятидесятилетнего мужика, не мучила совесть. При нем избивали "буками" советского военнослужащего, ломали кости, творили чудовищные зверства, и ему, Кондрату, было нипочем. Словно так и надо.

Теперь, когда черное дело свершилось, Кондрата смущало одно: не отплатили бы за это. Очеретовцы прыгнули в седла - их и след простыл, а ему оставаться при своих конях и коровах, при своей семье, испуганно сбившейся в теплице. И Кондрат трусил, предчувствуя расплату. А нельзя и вида подать, что трусишь, бандеровцы самого сунут в казан и приклеят пояснительную записку с коряво намалеванным трезубцем.

Могилу вырубили в тяжелом, каменистом грунте. Кондрат слышал удары кайла. Бугай распорядился заховать солдата, отступя саженей на сто от явочного двора: все шло по плану.