Секретный фронт
Шрифт:
– Без него громада не прокукарекает. Коренник тронет, пристяжка пойдет.
– Це мы пристяжка?
– обидчиво спросил Тымчук.
– На себя не приймай. И я пристяжка, треба, як лучше.
– Тактика.
– Тымчук налил стакан, закусил помидором, высосав его так, что в руке осталась одна кожица.
– Тактикой нельзя пренебрегать, - вразумительно сказал Забрудский, явно довольный течением беседы, которую он представлял более трудной. Стратегия ясная, флажки твердо стоят на карте, а вот тактика всегда в жмене... Кого выпускать первым?
– В авангарде?
– хитро спросил
– Хотя бы, раз уж берем военные термины.
– Демуса.
– Демуса?
– переспросил Кохан, ясные его глаза будто ледком подернулись.
– В авангарде?
Забрудский потянулся к Иван-царевичу, прикоснулся к его правой руке, мягко пояснил:
– Тактика, товарищ Кохан, тактика.
– Святое дело, а вперед опять живоглотов!
– с сердцем воскликнул Кохан.
На минуту все притихли. Подействовали не слова, подействовал тон сказанного: тоскливая горечь, горький упрек, потому и притихли.
– Поглядим по обстановке, - сказал Забрудский.
– Я понимаю тебя, Павло, но и ты пойми: напролом нельзя, а если захлебнемся?
– Забрудский мельком взглянул на Мезенцева, скорбные складки сжали с обеих сторон его рот, губы отвердели, может, вспомнил фронт, захлебнувшуюся кровью первую атаку...
Вернулся после выяснения обстановки лейтенант Кутай, прищурился на свет, снял фуражку, повесил ее на гвоздик, возле портрета Ивана Франко, вырезанного из журнала, и, поймав вопросительный взгляд майора, кивнул ему, успокаивая. Мазенцев понял: снаружи порядок.
Хозяйка обратилась к вновь пришедшему гостю, назвала его по отчеству, тем самым оказав ему особое внимание. Кутай от горилки вежливо отказался, зато выпил кружку браги и принялся "добивать" гусака.
Тем временем за столом продолжался прежний разговор, его поддерживал Забрудский, ставя вопрос за вопросом и так и этак вырисовывая для себя картину действительного положения в селе, расстановку сил, которые он подчеркнуто называл классовыми. Мезенцев постепенно проникал в подлинное существо этого внешне шумливого и, казалось бы, взбалмошного человека. Имел значение его голос, хриплый, прерываемый кашлем и всхлипами, чему причиной было горловое ранение. Судя по привычке говорить громко, Забрудский был еще и глуховат; такое часто бывает с танкистами или котельщиками, что Мезенцев наблюдал в железнодорожном поселке, где ему пришлось жить близ мастерских, занятых ремонтом паровозов. Котельщиков у них так и называли - глухарями.
Чтобы не уронить достоинства своей миссии, Забрудский на первый план выдвигал выгоды, которые несли крестьянам колхозы. Именно заботой о крестьянстве и руководствовалась партия, направляя сюда своих представителей.
– Советская власть без букинского колхоза не утонет, я вот букинцам придется туговато. Нельзя же тянуть в светлое будущее наподобие лебедя, рака и щуки из известной басни Крылова...
– Машины, трактора будут?
– спросил Сиволоб.
– Через эмтээс - пожалуйста!
– Где эмтээс?
– Организуется в районном масштабе.
– Долго организовывается, - сказал председатель.
– Логика такая, дорогой голова сельрады, сначала треба знать, для кого ее организовывать. Создаются колхозы, и тут же созревает эмтээс как база социалистического
– Забрудский хитро подморгнул Мезенцеву.
– Хату ставим с фундамента, нема такого шаленного, що зачинал с крыши...
– Я высветляю, товарищ Забрудский, для себя темные места, - виновато оправдывался председатель, - вас же спытают селяне завтра.
– Вот потому и треба нам знать обстановку. Согласен. Опираться на массы, на их опыт...
– Забрудский обратился к Тымчуку: - Давай, друже, прежде всего гуртом сомнения снимем. Нам треба, як сазану зонтик, "бурхлыви оплески".
– Обернулся к Мезенцеву.
– В переводе - бурные аплодисменты... Нам нельзя шукать кота в чувале. Выкладывай свои мудрые соображения...
– Ну, не так щоб мудрые, а все ж...
– И, польщенный уважительным к себе отношением, Тымчук принялся за деловые рассуждения.
Забрудский весь превратился во внимание; нет-нет да и черкнет что-то себе в книжечку, подопрет то одну, то другую щеку крепко стиснутым кулаком, наведет вопросом примолкшего было Тымчука и снова внимательно слушает, а собеседник, чувствуя такое отношение к себе, раскрывается все глубже.
Вечерю закончили скоро, а беседу вели до первых петухов. Председатель ушел вместе с селянами. Их провожал тонкий луч электрического фонарика.
Сушняк добирал первую вахту, поджидая уехавших на связь в сельсовет Кутая и Денисова. Лейтенант беспокоился о Скумырде, об Усте. Показания Кунтуша подтверждали логическое развитие событий: после Митрофана очередь должна была дойти до Усти.
Мезенцеву и Забрудскому постелили в горнице, на двухспальной кровати с мерцавшими в темноте никелированными шарами.
– Фронтальной атакой их не возьмешь, треба резать проволоку. Забрудский мыслил вслух и не ждал ответа.
– Проход для пехоты готовить... Хлопцев не зря включили, проверенные.
– Его тучноватое тело дышало жаром, неутомимо поблескивали глаза.
– Не спите?
– С вами заснешь...
– Прошу прощения, Анатолий Прокофьевич, такой я беспокойный...
– Чего извиняться, вот еще надумали.
– Мезенцев засмущался, отодвинулся от его разгоряченного тела.
– Завтра предстоит тяжелый день.
– Не так тяжелый, как ответственный. Затравку вроде подготовили, а вот как отзовется громада? А, ладно, спокойной ночи!
– Забрудский поплотнее прижался к стене, проверил засунутый под подушку пистолет. Снаружи обеспечивают?
– Да, приказано.
Мезенцев лежал на спине, положив голову на запрокинутые руки, вслушивался в темноту. За ставнями погуливал ветер, шелестели жухлые листья, в лесу неприятно кричала птица. Чтобы отвлечься от шума за окном, Мезенцев вслушался в милое бормотание спавших вповалку в соседней комнате хозяйских детишек, а потом полностью переключился на сверчка, открывшего свой сольный концерт в каком-то запечном тайнике. Здесь сверчка именовали цвиркуном. И Мезенцев с удивлением установил, что ему никогда не приходилось видеть сверчка. Когда-то прочитал, что сверчок голоса не имеет, а вот эти по-своему мелодичные звуки он извлекает из своих надкрыльников, будто смычком водя ими по зубчатым ножкам. С такими умиротворенными мыслями Мезенцев крепко заснул.