Секреты для посвященных
Шрифт:
«Хорошо здесь, уютно», — думал Вадим. Но не может же он провести всю свою жизнь на теплой и сытной генеральской кухне!
— Товарищ генерал! Разрешите обратиться.
— Обращайся, солдат.
Дик ведет машину, Лихо, глядя в окно на пробегающие мимо зеленые деревья, перекатывает во рту ландринку, борется с привычкой курить.
— Я вот по телеку видел в красном уголке… про Америку. У военной базы собрались люди, хотели остановить поезд с боеприпасами. В знак протеста против помощи контрас в Никарагуа. А поезд не остановился,
— Форменное безобразие, — комментирует услышанное Лихо. — Вот вам хваленая американская демократия в действии. На словах превозносят волю народа, а на деле нагло ее попирают.
— Я не о том, — говорит Дик.
— А о чем?
— Почему в Америке всюду демонстрации за мир и разоружение? А у нас нет. Тишь, да гладь, да божья благодать.
— Не понял, — нахмурив кустистые брови, говорит Лихо.
Дик продолжает:
— А наш народ разве за войну?
— Конечно, нет. У нас таких дурней нема.
— Так почему мы не выходим на улицу с плакатами?
— Да ты мозгой пошевели, солдат. Кого нам с тобой призывать к разоружению?
— Как кого? Правительство. Американцы же свое призывают…
— Так то американцы! У них правительство какое? Антинародное. А у нас?
— Что у нас?
— Будто не знаешь. У нас правительство выражает волю народа.
— А откуда оно знает нашу волю, если мы ее не выказываем? На демонстрации и митинги выходим только по команде, своих лозунгов и плакатов не вывешиваем.
— Разве в демонстрациях и митингах дело? Наше правительство тысячами нитей связано с народом.
Дик дерзко перебивает генерала:
— Слыхали. До перестройки. А потом выяснилось, что не народ управляет правительством, а правительство народом. Как хочет, так и вертит. Потому-то и затеяли перестройку. Чтобы было наоборот…
Генерал морщит лоб, размышляет. Конечно, проще всего прикрикнуть на солдата, обругать его, заставить замолчать. Многие командиры, для него это не секрет, так и поступают. Многие, но не он. Есть только один способ добиться того, чтобы люди тебе верили. Говорить им правду. Вот он и думает, что сказать этому парню.
— Я понимаю, что ты имеешь в виду. Да, надо признать, долгие годы в стране допускались серьезные извращения ленинской политики. Сталинское правительство действовало от имени народа, а подлинные его интересы игнорировало.
— А как определить, какие интересы подлинные, а какие не подлинные, если мы будем молчать?
— Ты вроде бы не молчишь, — с усмешкой говорит Лихо. — Рядом с тобой генерал сидит, твой начальник, а ты его атакуешь и в лоб, и с фланга. Только не пойму, чего добиваешься? С лозунгами на демонстрацию хочешь ходить? Так потерпи немножко: вот отслужишь, вернешься домой и иди митингуй, если душа просит. Только по мне лучше не митинговать, а работать, жизнь нашу улучшать. Больше толку будет.
— А солдату, выходит, митинговать нельзя?
— Нельзя, браток. Никак нельзя. По уставу не положено. Под трибунал можно загреметь.
Несколько минут длится молчание.
Потом Дик произносит:
— А еще я по телеку видел, как на полигоне
— Три — это только начало, — говорит Лихо. — Всего по договоренности нам придется уничтожить более восьмисот ракет средней дальности. Одни подорвут, другие запустят в космос, а третьи разрежут на части.
— А не жалко? Делали-делали, а теперь сами же уничтожаем.
— Да не только о ракетах речь. Разве не слышал? Армия сокращается на полмиллиона человек. На пять солдат один офицер. Это же ломка скольких судеб… А сколько вооружения пойдет в плавильные печи! Ведь на все это столько сил затрачено, столько средств! Честно скажу, мне как профессиональному военному, всю жизнь проходившему в шинели, жалко. Но умом понимаю. Мир-то изменился. Раньше считалось: чем больше техники, тем лучше. А теперь принцип сверхвооруженности летит ко всем чертям. Переходим к новому принципу — разумной достаточности для обороны. Безопасность на компромиссной основе. Словом, тот же паритет, но на более низком уровне. Понятно я говорю, солдат?
— Что я, малограмотный что ли? Одного я не пойму: на других полигонах вон что творится, а у нас тихо. Мы в разоружении не участвуем, что ли?
— Не гони лошадей, солдат. У нас полигон особый. Испытательный. Его роль в новых условиях еще более возрастает. Ясно?
— Ясно, — произносит Дик, но таким тоном, что видно: слова генерала убедили его не до конца. Какая-то невысказанная мысль гвоздем застряла в его стриженой голове.
Лихо начинает сердиться:
— Ты вот что, умник, лучше скажи: матери давно не писал?
Дик тотчас же, как еж, ощетинивается колючими иглами.
— А при чем тут это?
— А при том. Я что, подрядился за тебя переписку вести?
Дик краснеет. За последние два месяца он написал три письма Лере и ни одного матери. Лера ответила один лишь раз. И ее письмо не очень-то понравилось Дику. Она доказывала, что фотография и заметка в газете никакой роли в его призыве не сыграли, что автор заметки Грачев неплохой человек. Письмо завершалось советом Дику постараться заполучить в армии какую-нибудь специальность — пригодится в мирной жизни. Дика этот практицизм его недавней подруги удивил, он запомнил ее совсем другой. А приписка и вовсе вывела его из себя: Лера просила Дика в случае встречи на полигоне с Вячеславом Грачевым обязательно передать ему от нее привет и сказать, чтоб он на нее не сердился. Какие-такие дела появились у Леры с этим очкариком? И почему он должен на нее сердиться?
Дик, во всяком случае, на нее рассердился как следует, даже разорвал ее письмо на четыре части, но не выбросил, а остыв, склеил… и спрятал в нагрудный карман.
О матери он, честно говоря, все это время и не вспоминал.
— Она что, товарищ генерал, снова вам письмо настрочила?
— А что же ей остается? Материнское сердце покоя не знает. Где ее ненаглядный, что с ним? Почему нет писем, жив ли? А сын в молчанку играет. Откуда у вас, молодых, такая жестокость к родителям? Вот я чего не пойму.