Секс с чужаками
Шрифт:
Джори, в свою очередь, был сыном Детройтского Гетто Славы — проекта, затеянного загнанной в угол либеральной администрацией во времена спада за два десятка лет до его рождения. Каждое мгновение его жизни субсидировалось гражданами, которые в наиболее благородном состоянии духа преисполнялись самодовольного «сострадания»; в наиболее дурном — рассудочной нетерпимости; и ежедневно на 1,439 минут — апатии и равнодушия. Джори это было известно. Он рос с сознанием этого — 1,44 минуты ежедневно.
Много лет я мечтала о карьере, каким-то образом связанной с волшебными науками гигантской фермы. На самом деле, конечно же, я при этом
Последний раз я видела Ферму накануне отбытия Джори. Мне было двадцать восемь лет. Машины, как прежде, были невероятными — огромные ядерные комбайны, компьютеризованные плодосборщики — «осьминоги» и «танцующие копалки». Не меньше благоговения вызывала земля — темная, ровная почва с идеально подобранным pH, протянувшаяся от горизонта до горизонта. Но теперь все это было скучно. Неужто это тот самый мир, которому я в своих грезах так долго придавала романтические черты?
Профессией, которую я в конце концов избрала — в трезвомыслящем возрасте четырнадцати лет — была ветеринария. Не та, что занимается комнатными животными (я знала, что эта отрасль переполнена специалистами), а сельскохозяйственная ветеринария (о которой я не знала ничего вообще).
Я уже достигла четвертого года университетского обучения, как окружающий мир вдруг изменился. Я обнаружила, что в нем есть люди и мечты о ветеринарии начали тускнеть.
Однажды я обнаружила в мире юношу по имени Джори Корийнер, и прежние мечты уж больше не возвращались.
Я встретилась с ним на одном из обедов, которые мои родители давали для практикантов из «Хаддлстон Индастриз». На сей раз их было двенадцать — как обычно, мужчин и женщин поровну — и Джори среди них невозможно было не заметить: смуглый, самоуверенный, пугающий, окутанный ореолом громких слухов — в общем, самое притягательное из всех существ мужского пола, встречавшихся мне в моей замкнутой, ограниченной штатом Айова жизни.
Поначалу он меня сильно невзлюбил, теперь мне это известно. И не без причины. Он знал, кто я такая и панически боялся неизбежной снисходительности. Я упорствовала. Передо мной был молодой человек, о котором все говорили, человек, получивший возможность учиться на сельхозбосса не из квоты, навязанной федеральными властями, но благодаря своим собственным впечатляющим результатам — и почему-то я чувствовала себя избранной, предназначенной, чтобы понять его, с его явной потребностью в стене, грубом панцире, окаменелой раковине, в которую можно спрятаться.
Как все это вышло, я не могу сказать. После часа моих усилий, он чуть смягчился. К концу этого часа я чувствовала, что мне приоткрылся краешек ведомого мало кому еще — истинной причины его скрытных повадок: Джори был сыном «иждивенческой славосвалки» и ему казалось, будто он носит этот стигмат, очевидный для всех, в меланине своей кожи.
Он, конечно же, ошибался. Большинству мужчин и женщин его цвет кожи казался очаровательным, волшебным, лучшим, нежели их собственный. Мои родители нисколько не колебались, позволять ли мне видеться с ним. Но Джори никогда этого не понимал. Не понимает и до
Мне следовало бы догадаться об этом. Следовало бы понять, что сын двух матерей и двух отцов, мальчик, на протяжении всего детства беспрерывно курсирующий из «приемства» в «приемство», может смотреть на семью несколько по-иному. Что человек из Гетто Славы, всю жизнь боровшийся с темным клеймом своей зависимости, может так и не перестать бороться. Что ров может так и не пересохнуть, стены не рухнуть, панцирь так никогда и не дать трещины, сколько бы любви на него ни изливалось.
Быть может, Джори, уже тогда у тебя перед глазами стояли эти альтернативные миры — миры, где не взлетала на воздух Хиросима, где океан юрского периода не пересох, где вестготы удерживали Италию больше пяти веков?
Не знаю. Я тоже лгала себе в то время.
Когда ты мне сообщил, что подписал контракт с «Квантой» в качестве «ходока», тебе понадобилось два часа, чтобы объяснить мне это. Закончив, ты не пожелал слышать от меня никаких вопросов. Fait accompli [10] Ты не желал допустить никаких трещин в своей броне, не мог показать мягкого брюха, чтобы твоя решимость не была поколеблена.
Ты заявил, будто сделал это из-за величайшей скуки — и еще ради денег, ради состояния, которое ты получишь по возвращении. По твоим словам, положение сельхозбосса могло тебя свести с ума. Даже при всех антидепрессантах, которыми тебя пичкали главмедики Фермы (я об этом ничего не знала), дни твои оставались свинцовыми от отчаяния.
10
Дело сделано (фр.)
Ты еще сказал, что подробно все обсудил с троими, которые только что вернулись. Два приветника и диплос — всего трое. Выражаются они очень цветисто, да, и даже несколько странновато по временам, но они не безумцы, вовсе нет. И они очень довольны, что полетели.
Вилли, которому тогда было восемь, сказал единственное, что мог сказать: он не хочет все бросать. Он не хочет расставаться со своей школой, своими командами, со своими клубами, своим воспитателем, своим центром, со своим миром. У меня не было выбора. Мне пришлось с ним согласиться. Через пятнадцать лет, когда Джори вернется и я проснусь, Вилли уже не будет нашим сыном — но это и его жизнь тоже и нельзя силком тащить его в будущее, где у него останемся только мы двое. Я и сейчас так считаю. Правда.
Моя мать была больна. Вероятно, ей предстояло проболеть до конца жизни. Остаться с моими родителями Вилли не мог. В конце концов его согласились взять Клара и Бо, наши друзья из Сидар-Фоллз. Он будет жить у них во время учебы в школе, пока ему не исполнится восемнадцать лет, а лето проводить у сестры Джори в Миссуле или с моими родителями в Сидар-Фоллз. Как сам захочет.
Вот и все, что было в моих силах, и устроив все до конца, я расплакалась.
Ты подписал свой контракт. «Кванта» отреагировала на это должным образом, положив на твой счет жалованье за пятнадцать лет по высшему разряду. Покуда ты спал в звездных камерах и занимался своими делами на Климаго, капитал рос под присмотром попечителей из Городского банка. Когда ты наконец вернулся, то был уже, как и остальные, миллионером и, как и остальные, остался совершенно доволен.