Семейная кухня (сборник)

Трауб Маша

– Не, тогда уж утка, – сказал Вадик.

Пирет обрадовалась и стала показывать пальцем на Вадика и Наталью Ивановну, давая понять, что те догадались правильно.

Потом она изобразила крадущегося человека и схватила себя за шею.

– И чё это значит? – не понял Вадик.

– Это значит, что кто-то схватил ее утку и зарезал ее, – пояснила Наталья Ивановна.

– И чё дальше? – спросил Вадик.

А дальше Пирет начала заламывать руки, тыкать пальцем в Вадика и звонить кому-то по воображаемому телефону.

– Сейчас, сейчас, я поняла, –

сказала Наталья Ивановна. – Она думает, что это ты украл и убил ее утку, и она позвонит в милицию. Так, стоп, а это правда? – вдруг ахнула Наталья Ивановна. – Это ты сделал?

– Ну я, – ответил Вадик. – Так вы же сами вчера ее и ели. Тоже мне, утка!

– Что же мне делать? – опять начала постанывать Наталья Ивановна. – Уеду, уеду, прямо сейчас. Наверное, она испугалась и поэтому приготовила мясо!

– Так, вечер пантомимы окончен, пошли жрать! У нас сегодня пир! – сказал Вадик.

– Ура! – закричали мы и, с улюлюканьем похватав запасы, побежали в наш барак.

– Извините, – сказала Пирет Наталья Ивановна и побежала следом, чтобы не отстать.

Пирет стояла столбом и с ужасом смотрела на разгромленную столовую.

Пир был отменный. Мы наелись так, что дышать не могли. Впервые за все время. Мы пели песни под гитару, танцевали под магнитофон и решили завтра не ходить на завтрак, потому что еды оставалось «во!», по самую шейку.

На следующее утро Наталья Ивановна, бледная и измученная, трясущимися руками набирала телефон ближайшей больницы. С пяти утра все тридцать человек стояли, сидели или лежали в очереди к двум туалетам. Некоторых рвало в те же тазики, где замачивались трусы и варилась капуста. Наталья Ивановна раздала все запасы активированного угля, но лучше не становилось. Дети лежали вповалку. Запах в бараке стоял чудовищный.

Нас увозили в больницу пачками – «Скорой» пришлось сделать несколько рейсов, чтобы загрузить всех. Мы дружно отравились.

Наталья Ивановна, как капитан корабля, отказывалась ехать в больницу, собираясь умереть в нашем бараке, но ее тоже кое-как запихнули в машину и увезли. На хозяйстве оставили Вадика – единственного из всех, кто не отравился.

– Это потому что вы не пили, а я пил, спирт все дезинфицирует, – объяснял всем Вадик.

– Я тоже пила, – сказала Наталья Ивановна перед очередным приступом рвоты.

– Значит, мало, – убежденно отозвался Вадик.

В больнице было хорошо. Нас там кормили три раза в день. Только на еду мы смотреть не могли. А тех, кто через силу пытался поесть «про запас», опять скручивало диареей.

Постепенно нас одним за другим выпустили, прописав покой и диету. Хуже всего было Пирет, которую обязали носить нам еду из столовой прямо в барак, причем строго по диете – кашки, пюрешки, супчики-бульончики, никакого ревеня.

Пока мы лежали в больнице, начали приходить посылки от родителей, которые Вадик получал на почте и расставлял на тумбочках. Вадик даже отбивал телеграммы одинакового содержания: «Уважаемые родители. Посылку получил (а). Спасибо. Я в больнице. Состояние стабильное». Но после

больницы и неожиданного, хоть и недолгого полноценного питания, которым обеспечивала нас Пирет, вожделенные шпроты, тушенка, вареная сгущенка в жестяных банках, конфеты и сервелат оставались нетронутыми.

Нет, хуже всего было нашим родителям, которые пили валокордин после получения телеграмм от Вадика, потому что уловить смысл в таком полуофициальном сообщении было невозможно. Связь с детьми отсутствовала. Телефона в бараке не было. Наталья Ивановна раз в неделю ходила на переговорный пункт и заказывала разговор с Москвой, с директором школы, но связь с ней по уважительным причинам – запой, а потом больница – тоже прервалась. Так что директор школы, к которой вломились очумевшие родители, тоже ничего не знала.

Там же, в кабинете директора, когда родители потрясали телеграммами, выяснилось, что текст в них один и тот же. Соответственно, все пришли к выводу, что писал один человек. Зачем? Почему? Мамы рыдали, папы мерили кабинет шагами и потрясали кулаками. Директор школы тоже хлестала валокордин, но не знала, кому звонить.

– Надо ехать, – сказала моя мама.

– Куда? – ахнули родители.

– Туда!

Родители загалдели, зашумели и накинулись на маму.

– А с чего вы взяли, что я поеду? – начала отбрыкиваться она. – Я в принципе идею подала. У меня работа. Я не могу.

– Вы же юрист, кому еще ехать, как не вам? – сказала директриса.

Родители опять загалдели – конечно, надо ехать непременно юристу, который быстро разберется в ситуации и призовет всех к ответственности по закону.

– Ладно, – согласилась мама.

Домой разошлись уже за полночь. Кто-то сбегал за вином, кто-то достал шоколадку. Разрабатывали план действий. Мама выступала в роли судьи.

– А может, их захватили в плен? – спрашивала одна родительница.

– А может, над ними издевались, и поэтому они в больницу попали? – плакала другая.

– А что значит – «состояние стабильное»? – спрашивала чья-то бабушка. – Значит, до этого было нестабильное?

– А почему они все в больнице? Все? Значит, что-то заразное? Эпидемия?

Ответов на эти вопросы не было.

Пока мама доставала билеты, пока добиралась, наша жизнь в лагере шла своим чередом. Нас освободили от работы, мы быстро шли на поправку, и разморенные бездельем молодые организмы требовали еды и развлечений – много еды и много развлечений.

Каждый вечер мы готовили «посылочный» ужин: выставляли на общий стол посылки и пытались составить меню. Вареная сгущенка – это обязательно. Мы еще придирались. Вот мама Ленки Осиповой варила сгущенку лучше всех: она получалась «правильной» – не темно-коричневой, а нежного цвета молочного шоколада. Вкуснотища. Тушенку самую вкусную, свиную, прислала мама Лариски Абросимовой. А моя мама отличилась конфетами с ликером, которые мне есть запретили по причине несовершеннолетия, но именно они были лучшей закусью для Вадика и Натальи Ивановны.