Семейный архив
Шрифт:
И потом — как можно было поверить, что всем на свете — будь то расстрел царской семьи, ЧК или продотряды — заправляют евреи Каплан, Левит, Рузман... Глава продотряда — «с золотым слитком на шее»?.. Жиды Христа в свое время распяли, а нынче мечтают сорвать все колокола с христианских церквей и отлить памятник Марксу. Неужто такими были в те годы Петр Маркович, Анин отец, или мой дядя — Илья Герт?..
Не меньшее недоумение у меня вызвал и откровенный (так мне казалось) разговор с Толмачевым, во время которого я выложил перед ним все свои аргументы. Да, у евреев всегда было много золота... И в ЧК их было большинство... И сейчас в Союзе писателей их 80
И все это выговаривал мне, без всякого смущения, Толмачев, который входит в партноменклатуру, который постоянно где-то там, «наверху» — то собкор центральной, то главный редактор областной газеты, то зам. редактора «Партийная жизнь», то зам. главного по русской литературе в издательстве, и ни года не прожил без служебной машины со служебным шофером, имеет отличную квартиру в центре города, ежегодно путешествует по заграницам, пользуясь льготными путевками, для него — и спецмагазины, и спецбольницы, и спецсанатории... Но евреи, евреи... Да, я еврей, и живу 25 лет на городской окраине, в кооперативном доме, в квартире, купленной на гонорарные деньги, с низким потолком и совмещенным санузлом, у меня никогда не было ни машины, ни дачи, я как был, так и остался работником редакции, мы с женой не бывали ни разу в загранпоездках, ездим раз в год в писательский Дом творчества по оплаченной нами путевке — и полагаем, что нам повезло... Я покупаю мясо на базаре, маюсь, как и все, в больничной палате на 6, а то и 9 коек... И он, Толмачев, читает мне рацеи о евреях, еврейском золоте, о евреях, на беду русского народа захвативших власть?.. Ведь ему все про все известно не хуже, чем мне... Я недоумевал...
Но главное мое недоумение связано было с другим: на планерке, когда я сказал, что я против публикации «Вольного проезда», что место ему в собрании сочинений, а не в рассчитанном на широкого читателя журнале, что если очерк печатать, то в сопровождении обстоятельного комментария... Едва я это сказал, как вся редакция категорически высказалась «за», мое возражение — антисемитизм, «Память», апелляция к черносотенству, которая противоречит традиционной позиции нашего журнала, Шуховского «Простора», даже не вызвала возражений — все уже было решено, решено заранее...
Вот что вызвало мое недоумение; что ими руководило — теми, кого я считал близкими мне людьми, друзьями: Антоновым, Мирогловым, Рожицыным, да и другими?...
После планерки я написал заявление об уходе из редакции и положил его на стол Толмачеву. Вид у него был растерянный.
— Я так и знал, — пробормотал он. — Знал, что ты это сделаешь...
— Кажется, по КЗОТу после подачи заявления положено отработать двухмесячный срок?.. — спросил я.
Но самым большим недоумением для меня было: почему наши евреи молчали? Те, кого я знал? Когда на прилавках появился номер с «Вольным проездом»? Почему они молчали, как говорится, «в тряпочку», а при встрече со мной отворачивали глаза или заводили разговор о чем угодно, только не о Цветаевой?.. И это в то время, когда махровым цветом расцветала «Память», а в «Новом мире» публиковались стихи Бориса Слуцкого «Евреи хлеба не сеют, евреи в лавках торгуют, евреи рано лысеют, евреи много воруют...» Все наши евреи помалкивали.... Нет, иные морщились, бормотали: «А что мы можем сделать?..» Но никто из них пальцем не шевельнул... Больше того: когда из Москвы вернулся тогдашний глава Еврейского культурного центра, только-только созданного,
Я уже упоминал где-то, что, по моему мнению, наши «демократы» ничего не выдумали, никакой собственной позиции в понимании исторического процесса не выдвинули — подхватили основные положения у НТС, у русофилов, у той же, по сути, «Памяти»... Может быть, наши «демократы» и на сей раз решили, что Октябрьскую революцию совершили евреи?.. Но было их предостаточно и среди кадетов, и среди меньшевиков, и среди эсеров... Взять хотя бы моего дядю Борю,., Отнюдь не большевика, наоборот... (См. первую главу: «Меньшевик»).
Однажды к нам приехал старый наш карагандинский приятель Семен Фомич Аскинадзе. Я дал ему прочесть опубликованный в журнале «Вольный проезд». Мы сидели в скверике возле нашего дома, на скамеечке, солнце ярко светило, на нас падала тень раскидистого, растущего позади скамеечки клена...
— А что же... Ничего особенного... — проговорил Семен Фомич, втянув седоватую голову в плечи.
Нас никто не слышал, не подслушивал...
Уже спустя несколько лет мне рассказал живущий в Израиле Саня Авербух, как они с сыном-студентом смотрели в кино «Список Шиндлера» и как сын его, не досидев до конца, поднялся и вышел:
— Не могу...— сказал он. — Противно... Бараны, настоящие бараны, которых ведут на убой, а они даже мемекнуть боятся...
«Другие люди... — подумал я. — Там, в Израиле — другой народ...» Но это было после, потом... А тогда, и в садике, и все те дни в голове у меня все время крутилась песенка Галича, посвященная памяти Михоэлса:
Мы пол отциклюем, мы шторки повесим,
Чтоб нашему раю ни краю, ни сноса.
А где-то по рельсам, по рельсам, по рельсам
Колеса, колеса, колеса, колеса!..
От скорости века — в сонности
Живем мы, в живых не значась.
Непротивление совести —
Удобнейшее из чудачеств!
И только порой под сердцем
Кольнет тоскливо и гневно:
Уходит наш поезд в Освенцим,
Наш поезд уходит в Освенцим
Сегодня и ежедневно!..
Перестройка... Гласность... Демократия... «Общечеловеческие ценности».,. Но — под разными предлогами, а чаще вообще без предлогов, попросту прикидываясь глухими и слепыми — наши, близкие мне евреи помалкивали...
Нет, не все, когда понадобилось изложить свое мнение по поводу публикации, Морис Симашко и Александр Лазаревич Жовтис высказались вполне категорично... И то же сделала отчаянная, «подкупившая жидами» женщина — Галина Васильевна Черноголовина, и имеете с нею — Павел Косенко, критик, с которым не один год работали мы в «Просторе», пока он не ушел «на вольные хлеба» года два-три назад... Свое мнение выразил в письменном же виде и член редколлегии журнала Мурат Ауэзов... Но было поздно, да и по сути все эти мнения ничего не могли бы изменить...