Семейный архив
Шрифт:
— Дай телеграмму Кунаеву... Письмо перехватит тот же Владимиров... Дай телеграмму и напиши, что у тебя очень тяжелое настроение... И что тебя не издают десять лет... И в результате возникших обстоятельств ряд вопросов может быть разрешен только в личной
беседе с тобой... Понял?. Это их партийный язык... Ты слишком заметная фигура, чтобы допустить, что ты намерен уехать...
— Но я и не собираюсь...
— Это для них... Они не захотят допустить скандала...
— Но...
— Никаких «но»... Я двадцать пять лет в партии и знаю, как с ними нужно разговаривать...
Скрепив, как говорится, сердце, я дал телеграмму — члену Политбюро ЦК КПСС, Первому секретарь ЦК КП Казахстана...
В кабинете Устинова не было бюста Сократа, и сам он встретил меня дружелюбно-торжественно. Невысокого роста, в сером костюме, с гладко зачесанными назад светлыми волосами, со стандартнопартийной, многозначительной улыбкой на лице, он был бы полным воплощением исполнительного партчиновника, если бы не маленькие горящие глазки и четко прорисованные челюсти, напоминавшие мне портреты Геббельса...
Говоря, он поднялся, не выходя из-за стола и, разделяя слова паузами, вытянув руки по швам, произнес:
— Динмухамед Ахметович Кунаев просил передать вам, чтобы вы ни о чем не беспокоились и продолжали работать в области литературы... — Устинов, как бы передавая мне рукопожатие Первого Лица, протянул поверх стола мне руку.
Я пожал ее. Я не верил своим ушам. Неужели подействовала моя телеграмма, которую я послал по совету Мориса?.. Чувство благодарности всколыхнулось во мне.
— Мой отец, — сказал я, — погиб на фронте, в войне против фашизма. И я тоже считаю необходимым по мере сил бороться с фашизмом... У нас в стране... Мы должны продолжать дело наших отцов... (Устинов был мой сверстник).
Я увидел, как он насторожился. Как вдруг усохло, посуровело его лицо. Как отпрянули от меня куда-то вдаль его глаза.
— О каком фашизме вы говорите?.. — спросил он. — Что вы имеете в виду?..
Я смутился, смешался. Я промямлил что-то в ответ, проклиная себя за идиотическую откровенность....
Прощаясь, я передал Устинову мой «Ответ Владиславу Владимирову» и попросил вручить его адресату.
Книга моя была восстановлена в издательском плане. Алтыншаш заказала на нее внутреннюю рецензию тому же Устинову. Я об этом не знал, но ничуть не удивился, когда сияющая всем своим круглым лицом, с радостно блестящими черными глазами, Алтыншаш вложила мне в руки полученный отзыв. Кроме незначительных стилистических замечаний в рецензии ничего плохого не содержалось. Алтыншаш поздравила меня, но лицо ее вдруг как-то странно померкло.
— Давайте выйдем покурить, — сказала она, пряча глаза под густейшими ресницами, тень от которых падала на ее круглые, с ямочками, щеки. Мы вышли из комнаты, в которой редакторы, занимаясь своими рукописями, тем не менее прислушивались к нашему разговору.
Курили мы обычно на лестнице, возле бачка с водой, у окна, где можно было и посекретничать, и попросту поболтать, сидя на подоконнике.,. Алтыншаш — она еще не обтерлась в издательских лабиринтах, еще не привыкла к узаконенному тут лицемерию, ей было всего 28, румянец стыда еще мог вспыхивать на ее выпуклых скулах — она выкурила сигарету, смяла, загасила окурок...
— Меня вызывал Устинов, чтобы передать рецензию... И сказал то, чего в ней нет...
— Что же он сказал?
— Он сказал, что у вас в повести «Солнце и кошка» слишком много еврейских имен... И попросил их убрать...
Она еле выдавила из себя эти слова.
Я расхохотался. Повесть моя была автобиографическая, рассказывала о детстве... Я представил, как мою бабушку Рахиль называют Степанидой, мою мать Сарру — Дарьей, моего дядю Броню — Никитой или Никанором... И Алтыншаш закатилась за мною следом. Но, отсмеявшись, заключила — уже тоном заведующей
— Ничего не поделаешь, Юрий Михайлович... Придется учесть... Это ЦК...
Проклиная ЦК, проклиная себя, я заменил имена кое-каких второстепенных персонажей, из родственников они превратились в друзей нашей семьи... Но Олег Меркулов, с которым не столь давно мы разглядывали в садике карту Ближнего Востока, теперь работал в комитете по печати, строго надзиравшем над издательствами. Он втихаря сообщил мне, что в комитете, «есть мнение», что я противопоставляю русскую семью(«Третий-лишний»), разрушенную, порочную, благополучной еврейской («Солнце и кошка»)...
Книжку мою мурыжили еще около двух лет, выскребая места, кому-то показавшиеся подозрительными, крамольными...
— Плюнь и сделай то, что от тебя требуют...—говорил Ровенский.
Книга все-таки вышла. Ее хвалили, повесть «Солнце и кошка» кое-кто считал лучшим из мною написанного... Как-то я спросил у сотрудника одной из Алма-Атинских газет, поэта Василия Вернадского, дружески ко мне относившегося, почему об этой книжке в печати — ни строки, ни слова...
Вернадский бросил на меня недоумевающий взгляд с высоты своего роста — тощий, тонкий, длинный, как телевизионная антенна:
—А ты не понимаешь?..
— Не очень...
—Да потому что ты — еврей!..
13. «Совесть — орудие производства писателя...»
С Юрием Домбровским (он называл меня не иначе, как «тезка») я был знаком около пятнадцати лет, а началось все случайно... То есть — что значит случайно? В «Новом мире» только что был опубликован его роман «Хранитель древностей», даже на фоне тогдашних, середины шестидесятых, публикаций это явилось первостепенным событием... И вдруг из поездки в Москву возвращается мой карагандинский приятель и рассказывает, что там, в Москве, он зашел в парикмахерскую и, сидя в очереди, оказался свидетелем разгорающегося скандала, при этом он, естественно, не мог не вмешаться, не посочувствовать долговязому человеку с копной лохматых, торчащих врастопырку волос: тот чрезвычайно нервно реагировал на чье-то хамство, а в ответ на отчетливо выраженное пожелание заткнуться в лихорадочном возбуждении понес что-то о Колыме, где ему и таким, как он, тоже пытались заткнуть рот, чтобы они не мешали разным прочим орать «Да здравствует!..» и славить вождя... Но теперь, когда он издох, этот самый вождь, а каторжники вернулись по домам, настали новые времена!.. Однако новые-то новые, но мой приятель, не дожидаясь дальнейшего разворота событий с неизбежным появлением милиционера, за благо почел увести лохматого на улицу, а потом проводить его до самого дома, а затем зайти в дом, подняться по гулкой каменной лестнице на третий этаж и очутиться в темноватой комнатке со старомодным шкафом, где стояли разнообразные справочники, словари, энциклопедические издания в старых, почтительно сбереженных переплетах...
Так произошло его знакомство с Домбровским, а там уже достаточно было в разговоре упомянуть Караганду, как за нею потянулась Алма-Ата, издательство, где недавно вышла моя книга, о ней, о романе «Кто, если не ты?..», Юрий Осипович слышал в Алма-Ате, а затем увидел роман в редакции «Нового мира», где готовили (да так и не дали) рецензию на него... Естественно, Домбровский заговорил о романе, о том, что представлялось ему неверным, фальшивым, то есть о фигуре следователя из органов, за этот образ он клеймил меня прямо-таки последними словами... Мой приятель, вернувшись домой, все это рассказал мне. Я послал Домбровскому отчасти недоуменное, отчасти обиженное, злое письмо — и вскоре получил ответ. Он любопытен: все, что ни писал, ни говорил, ни делал Домбровский, в полном соответствии с его натурой, бывало резким, отчетливым, как рисунок углем...