Семигорье
Шрифт:
Всё началось с той неприятной ночи. Весь вечер он молчал, делал вид, что читает газету или слушает радио. Долго стоял на балконе, тупо глядел на огни медленно успокаивающейся столицы, ждал. Когда Алёшка уйдёт спать. Он готовился объясниться с Еленой Васильевной. Он достаточно откладывал этот разговор, наперёд зная те неприятности и боль, в которых в таком разговоре не избежать. Он с радостью ещё отодвинул бы эти неприятные минуты, вообще ушёл бы от разговоров и объяснений, но откладывать было нельзя, всё уже было решено.
В репродукторе, включенном на едва слышный звук,
— Но почему, почему мы должны уехать из Москвы?..
Он сам ещё не вполне понимал необходимость своего нового назначения, неожиданного и равносильного разжалованию в рядовые, и не мог найти нужных слов: он ходил по комнате, чтобы Елена Васильевна не видела его глаз.
— Ты же знаешь: назначение — тот же приказ. Нарком настаивает, — говорил он, стараясь настроить жену на спокойный, рассудительный лад. Но Елена Васильевна как будто разучилась рассуждать: застыв в своей неестественной позе, она повторяла:
— Но сам же нарком пригласил тебя в столицу!.. Ты можешь остаться в Москве!.. Ну, почему не ты, а кто-то распоряжается твоей судьбой?..
Не в первый раз он слышал от неё эти неприятные ему слова и привык гасить их в себе. Он знал: как бы долго ни продолжался их разговор, он, как другие подобные разговоры в прошлом, закончится примирением: Елена Васильевна вздохнёт, потом начнёт собирать вещи, и они уедут туда, где Ивана Петровича ждёт новая работа. Так было всегда. И всегда он относился к её отчаянью как к естественному недомоганию, которое надо превозмочь.
На этот раз он сам был едва ли не в худшем душевном состоянии, чем Елена Васильевна, и выдержки ему хватило ненадолго: он взорвался. Он нервно ходил по комнате и, боясь разбудить Алёшку в соседней комнате, шёпотом кричал, что надо быть абсолютно аполитичным человеком, чтобы не понимать, что такое государственная необходимость.
— Не кто-то, а нарком посылает меня. Значит, так надо, — шептал он, уже не сдерживая себя. — Значит, там моё место. И, в конце концов, важно не где жить, а как жить! Пора, матушка, понять, — в минуты раздражения он почему-то звал её «матушка», — пора понять, в какое время мы живём! Жизнь надо переделывать не только в столице!.. — И, уже обращаясь больше к себе, чем к Елене Васильевне, крикнул: — Пойми, только там, где я строю посёлки и выдаю кубометры леса, я чувствую себя человеком!..
Тогда-то и отяжелел её красивый рот, углы губ опустились и в них, и в полуоткрытых усталых глазах появилось что-то, чего до сих пор Иван Петрович не мог понять. Наверное, только он видел это «что-то» в её тонко и выразительно очерченных губах. Но это «что-то» было — он видел холод глаз и тяжесть вокруг её рта.
— Я же говорила: ты всегда думаешь только о себе… — сказала она с каким-то усталым удовлетворением и рукой прикрыла печальное, отрешённое
Тягостное ощущение потери Иван Петрович носил в себе до самого отъезда. Он не пытался объясниться с женой: семейное несогласие казалось ему в те дни мелочью сравнительно с теми потрясениями, которые испытывал его оскорблённый ум.
Теперь они в дороге, он вместе с семьёй, но что-то было во всём этом от пирровой победы!..
Иван Петрович сжал свои нетвёрдые губы, спиной и затылком прислонился к равномерно подрагивающей перегородке вагона.
«Ну и духота!» — подумал он. Достал из кармана платок, не отрывая затылка от стены, отёр влажный лоб, шею. Воздух в вагоне был густ и горяч, несмотря на почти осеннюю мокреть за окном. Плацкартный вагон по третьи полки был набит людьми, неприятными запахами потных ног, сохнущей одежды, закисших продуктов, говором, смехом, грохотом колёс. Уже третий час поезд бежал от Москвы, и всё это время Иван Петрович не замечал ни людей, ни тесноты. Теперь вагонное многоголосье навалилось на него, как забытый гвалт московского базара. Он различал голоса, услышал, как на верхней полке кто-то надсадно кашляет, пристанывая и шепча.
В том же отделении, где ехал Иван Петрович с семьёй, на боковом месте расположилась с узлом, корзиной и ребёнком молодая женщина. Потное её лицо измучено. Она успокаивает ребёнка, качает его на руках, качается сама, но ребёнок плачет тягуче, однотонно, и кажется, нет надежды, что он вообще когда-нибудь перестанет плакать. Наверное, он плачет от самой Москвы. Женщина, безнадёжно вздохнув, усталым движением расстегнула кофту и подсунула ребёнку грудь. Она не отвернулась, не закрылась, полная грудь её бесстыдно белела, и каждый, кто в своей бесцельной вагонной ходьбе пролезал узким проходом, задевал колени женщины и смотрел на грудь. Иван Петрович видел лазающих взад-вперёд парней и мужиков и чувствовал неловкость перед женщиной с ребёнком.
Он понимал, что должен уступить женщине своё, более удобное место. Просто по-человечески встать и помочь ей перебраться в уголок. «Но как это сделать?.. Голая грудь. Любопытство Алёшки… Вот уж пошлине деревенская простота! — вдруг раздражился Иван Петрович. — Догадалась бы хоть пелёнкой прикрыть!..»
Он снял очки, нервно протёр стёкла платком. Повертел очки в руках, снова надел. Женщина, приоткрыв широкие, как будто воспалённые губы, исподлобья глядела на него сквозь прядки упавших на глаза волос. Она, видимо, заметила, что Иван Петрович нервничает, и, желая оправдать себя и осудить его, Ивана Петровича, тихо сказала:
— Дитё есть хочет, а они сердются…
Иван Петрович горестно покачал головой: он видел, что женщина не поняла его добрых намерений. «Вот так всегда, — думал он. — Стремишься к добру, а получается…» Он уже опёрся ладонями о скамью, чтобы встать и уступить своё место, но посмотрел на жену, по-прежнему отчуждённо сидевшую напротив и всё так же тонкими пальцами сжимавшую свою чёрную сумочку, и, трезвея, подумал, что Елена Васильевна не одобрит подобную жертву. Он сел глубже на скамью, снова прислонился к вагонной перегородке, закрыл глаза. Стараясь не дать разрастись появившемуся раздражению, подумал: «Елене достаточно того, что она едет в этом, по существу, общем вагоне, с его духотой, гвалтом и назойливостью не в меру любознательных пассажиров!»